— Я хочу поговорить с вами, — сделав над собой усилие, сказала девушка.

Адель вышла. Холодный январский ветер овеял их обеих, рванул в сторону широкие тяжелые юбки.

— Вы Мари д'Альбон, — проговорила Адель ледяным тоном.

— Да, я Мари д'Альбон, и я пришла потребовать от вас ответа.

Мари была чуть-чуть, на пол-дюйма, выше Адель ростом. Одежда ее выглядела проще и была далеко не так изящна, да и вообще видно было, что эта наивная девушка не изощряется в познании тонкостей ухода за внешностью и секретов оттачивания обаяния. Но ее лицо, миловидное, очень правильной формы, темные вьющиеся волосы и огромные серые, как крыло голубя, глаза были окутаны таким флером невинности, чистоты и юности, что это придавало Мари странное, неброское, но притягательное очарование. Адель инстинктивно заметила это и прикусила губу.

— Ответа, — повторила она хриплым голосом. — Как это вас мама отпустила сюда? Разве можно невинным девицам ходить по улицам и караулить у домов куртизанок?

— Я хочу, чтобы вы оставили Мориса в покое, — твердо сказала Мари. — Найдите в себе хоть каплю благородства.

Адель ответила не сразу. У нее страшно ныло сердце, а внутри все сильнее закипала злость к этой девчонке, и причиной злости был весь облик Мари. Эта девица была сущим ребенком по сравнению с Адель; может, даже старше ее на год или два, она тем не менее ничего не знала и ничего еще не чувствовала в жизни.

Ее оберегали даже от самых невинных поцелуев, она понятия не имела, что такое деньги и как их заработать, словом, опыта у нее был ноль, и Адель могла бы ее в порошок стереть одной насмешливой фразой, такой, какие научилась произносить за год своей карьеры. Но в то же время Адель с яростью и болью завидовала ей, ибо сама бы такая же когда-то, а теперь вся эта невинность и наивное очарование были у нее отняты, да она и сама их отдала, и теперь стала совсем другая! Скользнув по Мари холодным взглядом и всё еще не веря (как, неужели она, именно она посмела явиться к ней?), Адель произнесла:

— Во мне нет благородства, и искать нечего. Даже капли нет. Довольны вы этим?

Это откровенное признание своего бесстыдства обезоруживало многих. Но Мари, снова сделав над собой усилие и явно превозмогая презрение, проговорила:

— Вы совершаете ужасный грех, маде….. — Она не знала, как называть Адель, и поэтому на миг осеклась. — Вы разрушили семью моего брата, наш дом будет, вероятно, продан с торгов, и за все это я не виню вас, потому что мой брат сам за себя отвечает, но его жена и мои племянники…

— Удивительно, как это вы вообще узнали обо всем этом. Неужели ваша очаровательная мама говорит с вами о таких женщинах, как я?

Мари вспыхнула:

— Я не глупа. И мне не пять лет.

— Сколько вам ни было бы лет, меня ваши племянники не интересуют.

— Мне не верится, чтобы вы были так бессердечны, — сказала Мари уже более спокойно. — Катрин, жена Мориса, беременна, вы причиняете ей ужасное зло…

— Вот как? Вы полагаете, когда я была беременна, мне никто не причинял зла?

— Я, в сущности, вовсе не об этом говорю!

Последние слова Мари просто прокричала.

— Я ведь говорю не о деньгах, поймите это. Вы ведь навлекли на Мориса худшую опасность, чем разорение, вы натравили на него полицию…

— Полицию? — недоверчиво спросила Адель.

— На днях у нас были полицейские и провели обыск.

— Почему же вы думаете, что это сделала я?

— Потому что в этом уверен Морис.

— Он высокого обо мне мнения, это я всегда знала. — Адель вызовом добавила: — Что ж, он прав.

— Вы… вы что-то узнали и донесли?

— Да, я так всегда делаю.

Вся кровь отхлынула от лица Мари. Она не могла понять причин этого столь подлого и недостойного поведения, не могла понять так же и того, почему эта странная женщина смотрит на нее с какой-то особенной ненавистью, пристальным взглядом изучает каждую черту лица, будто оценивает, и почему она выглядит такой напряженной, будто пантера перед прыжком.

Таких опасных женщин Мари еще никогда не встречала и даже ощущала страх, но любовь к брату и отвращение к Адель пересилили, и она спросила:

— Как же вы можете? Есть ли у вас честь? Вы хоть знаете, скольких людей делаете несчастными?

Адель твердо отчеканила:

— Я буду рада причинить зло всей вашей семье, начиная с Мориса и заканчивая вами… да, мадемуазель, вами, и я получу от этого только удовольствие.

— Вы причиняете зло не только нам, но и всем, кто связан с нами!

Этих слов, похоже, не надо было произносить, ибо от них Адель вскипела так, что у нее запылали щеки.

— Вот как? Кому же? Может, вашему жениху?

— Моему жениху? — переспросила Мари.

— Вашему жениху, вот-вот! Вы о нем беспокоитесь? Всё это пустые усилия, моя драгоценная, потому что своим участием вы его не удержите никогда! Даже если он женится на вас, вы будете счастливы ровно до первой ночи… да, до первой ночи, потому что потом будете ему не нужны, он найдет другую. Знаете, глупая гусыня, как много девиц в Париже? Я сама когда-то не вылезала из его постели… И что я имею теперь? Так что не хлопочите за него, постарайтесь привлечь его чем-то другим, если, конечно, сможете!

Мари слушала, не понимая ни слова, да и не особенно вслушивалась, но оскорбительный, отвратительный и унизительный смысл этих слов дошел до ее сознания, и ей вдруг стало ясно, что ненависть этой женщины направлена не столько против Мориса, сколько против нее самой. Она, Мари, ей ненавистна… и это было так несправедливо, что мадемуазель д'Альбон не могла этого стерпеть, не постояв за себя. Под обликом благовоспитанной девушки из хорошей семьи проснулась на миг просто женщина, и Мари сделала то, о чем даже не подозревала, что может сделать: она ударила Адель по лицу, вложив в удар всё своё презрение к бесчестной, подлой, низкой женщине, кичащейся своим бесстыдством и подлостью.

Адель ахнула, хватаясь рукой за щеку. Мало сказать, что она такого не ожидала. Она была просто потрясена тем, что эта тихоня и девственница отважилась на такой поступок, и в первый миг у Адель появился даже некоторый страх перед ней. Впервые Мари сошла со своего пьедестала и заговорила с ней так, как надо было, — значит, эта мадемуазель д'Альбон пыталась всё-таки бороться за Эдуарда! И вот тут, при этой мысли, что-то помутилось в голове Адель. Сознавая только одно — она не уступит, она и сама не заметила, потрясенная силой своего гнева, как взлетела ее рука и сильно, наотмашь залепила Мари пощечину, так, что тяжелое кольцо с бриллиантом, надетое на палец, до крови рассекло кожу возле виска. Кровь залила Мари щеку.

Девушка в ужасе смотрела на Адель, еще не до конца понимая, что случилось.

Позади Адель оказался Мартен:

— Что происходит, мадемуазель? Вам нужна помощь?

Адель была ошеломлена силой дурных чувств, которые ее охватили. Сцена была так безобразна, что даже у нее не было сил все это видеть. Подобрав юбки, она бросилась бежать по аллее к дому, более всего опасаясь, что Мари что-то скажет.

Мартен, сопровождающий ее, пытался загладить впечатление о случившемся и произнес:

— Вы знаете, мадемуазель, мы с Жюдит обвенчаемся в следующее воскресенье.

Адель в ярости обернулась:

— Ты думаешь, меня волнуют эти ваши с Жюдит выкрутасы? Ступай прочь! Оставь меня в покое!

Она, ничего не видя перед собой, вбежала в гостиную, где подле камина сидел Тюфякин и читал письмо, присланное из Лондона. Шум, вызванный появлением мадемуазель Эрио, был значителен, поэтому князь обернулся и увидел Адель, застывшую в проеме двери. Вид у нее был такой, будто она вот-вот могла рухнуть на пол.

— Святой Боже, что с вами, моя милая?

Покачнувшись и будто оттолкнувшись рукой от косяка двери, она пошла к нему, порывисто присела рядом, на миг прижала голову к его руке, словно прося защиты, — такое с ней было впервые.

— Я так глупо иногда поступаю, — проговорила она. — Скверно, но главное, что глупо.

— Нашла о чем печалиться, — пробормотал Тюфякин, касаясь ладонью ее мягких теплых волос. — Кто же в восемнадцать лет не делает глупостей?