Барон принес некоторые разъяснения по поводу дальнейшей судьбы осужденных. Их должны были по этапу доставить в Марсель, а оттуда на пароходе отправить в Оран[13].

— Кому я обязан уменьшением срока ссылки? — спросил Эдуард у барона.

— Мы все за вас хлопотали, мой мальчик. Но, мне кажется, наибольшую роль сыграла Катрин д'Альбон. Она ведь беременна, и это всех трогает. Она побывала у господина Тьера, и это, видимо, подействовало.

— Катрин, конечно же, не поедет вслед за мужем, — сказал Эдуард.

— Разумеется, нет. Может быть, позже, если вы устроитесь и устроитесь хорошо, она и приедет к Морису. — Барон добавил: — Ваша мать Эдуард, в отчаянии от того, что никто вас не будет сопровождать.

Эдуард неторопливо и настойчиво произнес:

— Любезный дядя, я вас только об одном прошу: удержите маму, если ей вдруг придет в голову отправиться вслед за мной. Я и так доставлял ей не слишком много радости, мне бы не хотелось стать причиной ее смерти.

— Непременно попытаюсь. Я удержу ее, Эдуард. Об этом не беспокойтесь. Помолчав, барон сурово добавил:

— Вероятно, мне не стоило бы вас огорчать, потому что вам и так многое предстоит пережить, однако необходимо вас всё же предупредить. Повторяю, ваша мать в отчаянии, Эдуард. Состояние ее здоровья весьма скверное. Как только всё это устроится, я уговорю ее поехать на воды, чтобы немного отвлечься, ну а сейчас… остерегайтесь при встречах с ней говорить что-то такое, что расстроило бы ее. Вы всегда были ее жизнью, а в нынешней ситуации каждое ваше слово она воспринимает буквально. Прошу вас, будьте осторожны.

— Благодарю вас за заботу о матери. Однако я, дядя, не настолько жесток, чтобы усугублять ее переживания. Я не скажу ничего лишнего.

Он вообще весьма мало говорил о своих страданиях и о том, как ему живется в тюрьме. Барон, уже собираясь уходить, добавил:

— Представляете, я снова видел эту женщину внизу.

Эдуард молча смотрел на Жозефа. Тот раздраженно пояснил:

— Да-да, именно ее я видел! Сегодня она явилась с ребенком, уж не знаю, к чему это и зачем… Надеюсь, у вас хватит гордости ее не принять.

— Она с ребенком? — переспросил Эдуард.

— Да, с какой-то годовалой девчонкой. Всё это мерзко. Не понимаю, чего эта негодяйка от вас добивается.

В словах барона звучал упрек: им с графиней было известно о том, что Эдуард совершил нелепейший поступок — признал дочь Адель Эрио своей. Конечно, не время было говорить об этом, но барон не смог сдержаться. Эдуард распростился с дядей холодно.

Лежа на тюремной койке, заложив руки за голову и понемногу отключаясь от обычного шума, граф де Монтрей в который раз подумал об Адель. Она приходила к Ла Форс каждый день. По крайней мере, тюремщики докладывали что она пришла, и уже научились отличать эту красивую женщину, которую узник никогда не хотел видеть, от всех прочих дам. Они говорили: «Пришла та самая», и Эдуард отрицательно качал головой. Теперь она явилась с ребенком. Тем хуже для нее. При одной мысли о том, что она вздумала спекулировать и на ребенке, в душе Эдуарда закипела злость.

По-видимому, его догадка имела смысл, ибо тюремщик, который пришел чуть погодя, ему сообщил:

— Явилась та самая дама, сударь, только сегодня она еще красивее. С ней ребенок. Говорит, ваш ребенок. У нее слезы на глазах, сударь. Она просит, чтобы вы поглядели на ребенка, чтобы тот хоть увидел вас, прежде чем вы уедете.

Эдуард в ярости приподнялся на локте:

— Передайте ей, пусть ребенка принесет служанка или мой камердинер. И вообще, пусть не надоедает мне этими романтическими эффектами! Я не в силах с ней говорить, не в силах ее видеть — так ей и скажите. Скажите, что теперь уже ничто не поможет.

Он не мог думать о ней спокойно. И причиной тут была даже не ссылка, к которой он был приговорен. Нет, к ссылке он относился даже спокойно. Было так бессмысленно, однообразно и скучно жить здесь, в Париже, что Эдуард, может быть, был даже рад возможности испытать более острые ощущения. Именно остроты и новизны ему всегда и не хватало. Он хотел проверить, наконец, что, черт побери, он из себя представляет, на что способен и может ли делать что-либо, кроме как ходить в театр или рисоваться в Булонском лесу. Он вполне отдавал себе отчет в том, что Алжир не курорт и что осужденных не послали бы туда, будь там хорошо и приятно. По крайней мере, ему казалось, что он это сознает.

И все-таки основу его мыслей обо всем случившимся составляла не ссылка.

Невыносимее всего было то, что Адель оказалась другой. Что он, Эдуард, как самый неопытный юнец, воображал себе женщину, не имеющую ничего общего с действительностью. Смириться с тем, что Адель, которая была с ним в ту последнюю ночь на улице Эльдер, — всего лишь иллюзия, было трудно. Он до сих пор не мог простить ей этого обмана. До сих пор он имел неосторожность считать, что кого-кого, а уж Адель знает до самого дна, что всё может прочесть в ее глазах, — что ж, видимо, он слишком много на себя брал и был чересчур самодоволен. К обману со стороны других женщин, может быть, он бы легко привык, но именно Адель простить обман было трудно. Он не хотел ее видеть, полагая, что с настоящей Адель не знаком. А уж думать о том, что она наговорила ему в пылу ссоры — о предательстве Жиске, фиктивном браке, издевательстве над Морисом и Мари — было тем невыносимее, чем больше всё это походило на правду.

Прошло десять минут после ухода тюремщика, и Эдуарда вызвали в комнату для свиданий. Камердинер, которого графу де Монтрею разрешалось иметь даже в Ла Форс, появился в этой комнате с ребенком на руках, таким образом, было почти буквально исполнено то, что Эдуард приказал передать Адель.

Сама мадемуазель Эрио не показывалась, хотя, как следовало понимать, ожидала внизу, а ребенка сопровождала ее горничная, заносчивая смазливая особа, одетая не как служанка, а как зажиточная буржуазка, и очень чем-то недовольная.

Девчушка, которую принесли, была почти годовалая, с шапкой пушистых золотистых волос, чьи кудряшки выбивались из-под детского капора, с белой нежной кожей и огромными синими глазами — именно синими, а не голубыми, глубокими, чуть темноватыми, бархатными и серьезными. Эдуард, уже по этим глазам понимая, что ребенок плоть от плоти его, явный отпрыск дома де Монтреев, осторожно коснулся детской руки. Девочка посмотрела на него очень серьезно, но на пожатие не ответила и ничем не поощряла дальнейшее знакомство…Она была очень худенькая, хотя головку держала прямо и гордо. Конечно, в этой малышке чувствовалась некоторая сила и здоровье, но уж чересчур хрупкой она казалась: тоненькие, как прутики, руки, крошечные пальчики, худенькое личико, не румяное, а бледное. В ней совсем не было той пухлости, которой обычно отмечены розовощекие младенцы с рождественских открыток, да и эти синие глаза были не по-детски насторожены. Эдуард, совсем не ожидая, что его дочь окажется такой строгой и необычно настороженной на вид, невольно спросил:

— Почему же она такая маленькая? Она ходит уже?

Жюдит, в душе сильно недолюбливавшая графа де Монтрея по своим личным мотивам, резко ответила:

— Разумеется, ходит. Она пошла еще в девять месяцев. И вы не думайте, что она плохо ест. Просто мадемуазель такая родилась.

— Она не болеет, надеюсь? — спросил Эдуард, невольно морщась от чересчур бойкого тона служанки.

— Никогда не болеет. И даже когда резались первые зубы, не плакала. Дезире очень сильная девочка. Она пошла в мать.

Может быть, Жюдит была и права. Но, во всяком случае, Дезире нельзя было назвать даже красивой, она была скорее трогательной — бледная, с большим ртом и синими глазами, сияющими на худеньком личике, и. У многих она могла вызвать жалость и желание ее обнять, но у Эдуарда взгляд ее серьезных глаз вызвал скорее замешательство. Этот взгляд мог даже смутить. Не выдержав, граф де Монтрей произнес:

— К сожалению, я совершенно не умею обращаться с детьми. Отнесите девочку к матери. Думаю, ей там будет лучше.