— Суетимся… вытащил вас из-за стола, — сказал режиссер. — Перед уважаемым Пал Палычем извинимся. Такое дело… мы досняли, группа, как видите, мыслями на городской трассе… У меня дело швах со сроками, перерасход пленки. Но все может быть компенсировано одной сюжетной находкой, добрая наша Антонина Сергеевна. В городке собираются заложить свинцовую капсулу в основании обелиска… Там имя доктора Гукова… Если бы в список было добавлено имя Ильи Гукова, мы бы погостили у вас еще два дня. Группа устала, так что лучше решать дело сейчас.

Антонина Сергеевна молчала, режиссер бросил в снег сигарету, придвинулся и продолжал уже мягче, размышляя:

— Стоит ли новый эпизод наших сил? Эпизод на две минуты. Скромный обелиск, берег пруда, вдали лодочная станция, проходите вы с Гуковым-младшим, беседуете…

— Пытаетесь снять меня и тем самым подкупить, как подкупили Тихомирова?

— Будь я и вправду проворным, я бы в свои сорок пять не снимал бы короткометражные, мудрая Антонина Сергеевна. Итак, сняли эпизод с обелиском — и дважды врезали его в фильм — в начале и ближе к концу, вероятно. Эпизод становится разветвленной метафорой. Без нажима, без педалирования мы сказали бы о связи времен и поколений, о нравственной информации, спроецировали бы начало двадцатого века на начало двадцать первого.

— Мне откажут.

— Но вы-то мне не откажете?..

Муж встретил ее недобрым взглядом. Антонина Сергеевна извинилась, прошла в другую комнату и позвонила Тихомирову. Тот отвечал: «Можно, пожалуй, вопрос с Гуковым-младшим решить положительно. Молодых людей в списке могло быть и больше. Тем более, что вопрос связан с фильмом». Антонина Сергеевна, не одеваясь, вышла на крыльцо и передала режиссеру слова Тихомирова. Вернувшись за стол, улыбкой поддразнила, дескать, я еще хмельна и надеюсь, что простите, что нальем и выпьем, заговорим.

С шумом выруливал из-под окон «Москвич», они оставались в теплой и светлой комнате, стол искрился хрусталем, благоухал теплой сдобой. Надо уезжать, поняла она, увидев: веки у Пал Палыча отяжелели и глядит он скучно.

Муж проворчал:

— Что ты с этим внуком канителишься? Давно ли увольнять хотела?

— Он смелый… живет по-своему. Оставил Москву, за институт не держится… Свобода души, что ли, — Антонина Сергеевна чувствовала: выходит неубедительно. — Получается у него все будто само собой… Сочинил пьесу про деда — о премьере сообщили в областных теленовостях, после того в программе «Время». Теперь кино снимают, послали в Болгарию в молодежный лагерь…

— Все его возможности — молодость… — сказал тяжело Пал Палыч. — Это вроде лотерейного билета в кармане. Илье легко бегать из дома — не сам строил, из института — в другой поступит. Не дорого дано — не больно жаль. А пришел бы он, как я вот… агроном в МТС да сшибся бы со старыми кадрами, отвоевал себе место, не бегал бы…

Далее, поняла Антонина Сергеевна, последует рассказ о бригадире МТС, которого Пал Палыч прищучивал с приписками, пока тот не признал его. Хмурая сила хозяина была в словах Пал Палыча, был дух необходимости, что не оставляет человеку сомнений в его правоте.

Признавала она истины Пал Палыча, определяемые необходимостью и долгом, наработанные, построенные до тебя. Но не истины ли эти смяли ее, Антонину Сергеевну? Месяц бы, другой ее отец, посланный матерью и бабушкой, спал бы на газетах в московском дворе, заболел бы, умирал, а вымаливал бы ее возвращение. Для нее, единственной дочери, — трудно нажитый дом в Уваровске, горка сундуков с бельем, платками, шубками. С Романом в давнее сладостное лето шли полем, на тропе бегала синичка, в Уваровском районе их зовут пин-пин-тарара. Роман сказал: «Загадай, успеешь?» Она растерялась, птичка ушмыгнула. Сейчас жизнь впереди ясная: в отделе культуры до пенсии, дети кончат школу, будут поступать в институты. Разве что мебель в квартире переставят. Был секрет какой-то впереди, вроде тебе известный и неизвестный, а ушел тот секрет с Романом, как птичка пин-пин-тарара.

— …Дался он тебе, внучок гуковский, — проговорил муж. — Ты ведь другая… Меня бы сорвало тогда и носило бы, а сейчас бы притащился сюда к пустому месту. Нигде больше жить не могу. Ты удержала. В тебе материнская сила… и бабкина.

Было грустно всем от невозможности выразить свои чувства, чувства понимавших друг друга людей. Из застолья ушла живость, второй раз заваривали чай, уже одолевало сидение, и ждали случая расстаться. Пал Палыч вяло говорил с мужем о прокладке дорог в районе, Мария затаилась и только подвигала Антонине Сергеевне тарелки со стряпней.

Через год, так же вот в ранних зимних сумерках, Антонина Сергеевна, навещая могилку своей крестной, снизу, от ограды, оглянется на маячившую в соснах женщину и поймет вдруг: Мария, жена Пал Палыча, вот кто стоит неподвижно в соснах. Поднимется к Марии, обнимутся они, заплачут. «Ишемия яка-то… У понедельник було два месяца», — начнет Мария, и станет рассказывать — будто и не она, не Антонина Сергеевна, вела ее на похоронах Пал Палыча под руку, — что Пал Палыч и трех месяцев не прожил в родном селе на Полтавщине, все было не по нему, земляков называл куркулями, их сараи — дотами. Село на своих частных участках сажало лук, в зиму разъезжались торговать, аж до Мурманска. Сараи строили каменные, с резными дверями, гляделись они наряднее и основательнее домов.

Расскажет, как везла сюда тело Пал Палыча, про муки с гробом — и цинка было не достать, и гроб в самолет не положено.

Вечером Юрий Иванович повел сына за линию к Федору Григорьевичу.

Из-за плеча сына глядел на дом. Семь гладких, без переплетов, окон глядели тускло: стекла пыльны. Это старческое выражение окон завершалось свисавшими остатками наличников и точеных полуколонок.

К воротам Юрий Иванович подошел первым. Повертел воротное кольцо из мягкого белого железа. Ось сносилась и болталась в гвозде, ее пенек не поддевал щеколду. Он толкнул косо висящее полотно воротец. На пути к крыльцу обошли «Москвич», как бы брошенный в заваленном снегом дворе.

Створчатые двери гостиной настежь, в дверях стоял человек с закатанными рукавами. Руки жирно блестели. Перед ним на сбитой из теса подставке плавал глиняный ком, из которого выпирал блестящий шар. Ах да, скульптор, вспомнил Юрий Иванович, говорили же. Он заглянул в глубь гостиной. Там на диване валялось скомканное одеяло, подушка с вмятиной от головы и свитер. Прошел в комнату Федора Григорьевича. Горел электрокамин, постель застелена, в вазе перед портретом жены доктора красноватые ветки смородины. На столе, на полу разложенные пачками письма, много сотен.

— Кто нужен? — скульптор прошел за ним. — Вы кто?

— Здешний, к доктору.

— Я-то думал, донатор какой… или из киногруппы.

Юрий Иванович не понимал. Он с ленцой, свойски пояснил:

— Ну, заказчик, хозяин в средние века. Закажет донатор написать Христа или богоматерь, его тут же поместят на полотне. Стоит перед Христом, скажем. Вот готовлю портрет на региональную выставку, к весне. Будет называться «Доктор Гуков».

Скульптор вернулся к работе, Юрий Иванович сел дожидаться старика. Сын поскучал возле него и вышел. Поухали доски пола в сенях, стихло там. Начали ходить на чердаке, уронили тяжелое. Юрий Иванович вышел в сени, позвал сына.

Парень отозвался с чердака. Юрий Иванович возмутился: «Ты чего забыл на чужом чердаке?»

Сын побрел обратно к лестнице, опять уронил что-то железное, ойкнул. Спустился с чердака, раскорячась и ставя ногу пяткой на ступеньки лестницы. В сумраке сеней Юрий Иванович увидел его побелевшее лицо.

— Гвоздь, — сказал он тихо.

Юрий Иванович вывел его на свет к двери. Толстый ржавый гвоздь пробил подошву сапога. Юрий Иванович расстегнул молнию, велел:

— Вытягивай ногу полегоньку.

Сын потянул было ногу из сапога, откинулся:

— Гвоздь глубоко в ногу… я иконы искал.

— Кто их тебе припас? Строил дом учитель до революции. Последние пятьдесят лет живет доктор.