Ночная отчужденность места, которое Юрий Иванович считал родным. В стенном шкафу уложенные в старый портфель рубашки, носки, кое-какое бельишко. В верхнем ящике письменного стола под рукописями паспорт, немного денег. Под стеклом чертежик родного городка и его окрестностей.

Трудной выходила осень для Юрия Ивановича, он зяб, ослабел, маялся насморком, все он перепробовал: санорин, мед разводил в воде и закапывал, сок столетника, ходил на УВЧ. Спал плохо, тазепам его теперь не брал, просыпался до рассвета, с чувством, что трудно дышать. Лежал, глядел в темное окно, ждал, когда в соседней комнате завозится Эрнст. Холодные ливни обмоют залитые асфальтом улицы, снесут к решеткам листву с въевшейся в нее пылью, свинцом выхлопных газов.

Как он теперь ждал пятницы!

Будил Эрнста, укладывали в портфель пышные комья липового мочала, пляжные резиновые тапки, старые фетровые шляпы, брезентовые рукавицы. Завтракали легонько, по заведенному в студенческие времена правилу — стакан чая, бутерброд, яблоко. В половине восьмого они перед входом в баню, там жмется небольшая очередь, человек в пять, чаще знакомые, и старик с мешком веников. Радостно, возбуждающе пахнут веники, плоские, связанные дружками. Эрнст остается у входа, Юрий Иванович расхаживает, глядит в сторону метро. Выходит на проезжую часть: отсюда можно угадать своего среди идущих вдоль решетки бывшей Сущевской пожарной части. Первым обычно появляется Гриша, Юрий Иванович угадывал его по желтому портфелю из натуральной кожи, а бывало, еще и раньше по непокрытой черной цыганской голове.

Вот в руке у Гриши легкая ленточка билетов, они здороваются с ветхим стариком портным, он кивает, улыбается из своего закутка, предупреждают гардеробщицу и ласково заговаривают со старухой при входе, чаще она не отвечает им и, выхватив бумажную ленточку, складывает ее и рвет край и неприветливо бурчит — и неясно, пустит ли она опоздавших друзей или цепляться станет.

Быстро раздевались, развешивали свои брюки и майки, так, чтобы занять все крючки на двух больших скамьях; завсегдатаи знают — весь угол за командой «Весты», но явится какой дикий, потом выживай. Раскладывали поданные пространщиком Равилем простыни, на миг задерживались возле Устина, одетого лет десять в то же пальто из бобрика, спрашивали, хорошо ли нагрел печку. Устин не отвечал, поворачивал к одному, другому свое индейское лицо. Хлопала дверь, их уж обгоняли. Живо Юрий Иванович и Гриша проходили мыльню, Эрнст и Павлик отставали, чтобы занять лавку и расставить тазы. В парилке, где топтался какой-нибудь случайный дедуля, сухо, дерево лавок, приступков, полка светлее, горячее. Потому и пятница выбрана: в четверг баня отдыхала. Следом вваливаются закоперщики из соседней компании военных, место ее у двери под зеркалом, и Ермиха — розовый животище, красная женская шляпа натянута по уши.

Гриша рукой в рукавице отбрасывает дверцу печки. В глубине ее белым светом горит, вспыхивает искорками раскаленный чугунный лом. Военные отошли к двери, поглядывают. Другого бы отогнали, а Гришу здесь знают, этот может.

Легонько он зачерпывает тазом из второго, полного. Двумя руками поднимает таз над головой, заносит, изогнувшись. Резко выпрямляется, в точном броске посылает таз вверх и успевает поймать его за край. Ахнуло, потек пар плотной волной. Отодвинулись к двери, Гриша продолжал поддавать теперь мелкими порциями. По ту сторону, в мыльне, скопилась толпа, то и дело дергали дверь. Ждали минуту, две, когда первая волна пара вытеснит дух каленого железа, камня. Когда пройдет, осядет вторая волна; эта уж вроде мягче шла, но Юрий Иванович оставался стоять, согнувшись и опершись руками о колени. Мелкими толчками прошли третья, четвертая волна. Гриша вставил таз в таз, с грохотом бросил на скамью. Военные полезли наверх — и хлынуло из дверей.

Юрий Иванович поднимался медленно, сжав губы и дыша носом, с осторожностью, чтобы не сильно жгло края ноздрей. Его обходили, теснили, толкали плечами. Кольнули в спину веничной ручкой. На полке он втиснулся между дистрофически тощими ногами и выгнутой спиной; человек прикрывал голову веником. Юрий Иванович подложил под себя веник, сел, уткнувшись носом в колени, и закрыл глаза. Жар легонько сдавливал тело, проникал вглубь. Юрий Иванович сейчас почувствовал, как иззябся. Холод сидел глубоко, в костях.

В шестом часу Саша Албычев подъехал к двухэтажному дому в Люблинском районе. Прежде здесь был виварий, помещение отдали биологической лаборатории, предстояло устанавливать закупленное в Италии оборудование. В договоре на проект Саша стоял третьим, после Татьяны Павловны, прораба из комбината Ушаца, и ее мужа Андрея Федоровича Гукова, который был сегодня для Саши главнейшим человеком. Он передал Васину записку в объединение по наладке, производству, импорту кондиционерного оборудования, для простоты называемого специалистами фирмой «Воздух». Из рук Саши, мальчика с улицы, записку бы читать не стали, в то время как Андрей Федорович считался отменным специалистом по кондиционерному оборудованию, да и вооружен был для защиты записки. Он консультировал Васю Сизова при ее подготовке. Главки по автоматике в холодильных системах и в системе кондиционирования он надиктовал Васе с легкостью, в один вечер. Между тем Вася с Сашей проканителились около месяца с конструктивными главками о моделях единых графиков холодильного и кондиционерного оборудования. Вася вздумал было в минуту слабости, когда Ушац отказался рассматривать его записку, послать Андрея Федоровича с запиской в «Воздух», да плюнул и махнул рукой. Андрей Федорович был неудачник, закоренелый, из тех, кто в мае, когда арбуза не купишь ни за какие деньги, на людном месте подскальзывается на арбузной корке и получает сложный перелом. Талант у Андрея Федоровича составлял единое с неудачливостью: при защите диссертации он попал в межведомственный конфликт — зарезали, за границу не послали, хотя Вася брал с собой. И без Васи знали, что не найти лучше человека по приемке импортного оборудования; тогда Андрей Федорович приревновал жену, подал на развод, съезжал с квартиры.

На втором этаже топала Татьяна Павловна, вжикала коробочкой рулетки, раскраивала площадь. В сочных выпуклых губах зажата влажная от слюны авторучка.

Саша спустился вниз, чтобы перехватить Андрея Федоровича внизу. При жене он начинает сюсюкать, перебирать ногами, язвить, внятного рассказа не дождешься. Между тем важно каждое слово, произнесенное при встрече Андрея Федоровича с чинами фирмы «Воздух».

Саша остановился перед оконцами, затененными тополем. Здесь в пространстве между наглухо забитыми рамами, зашпаклеванными, залитыми белилами, жило существо с бледно-зелеными кисейными крылышками. Оно неустанно ползало по стеклянному листу и шевелило усами, спрашивая, должно быть, самое себя, что там, за пределами мира, шевелится, косматое и зеленое, а бывает, и стучит в стекло. Ползало и тяготилось бесполезностью крыльев.

Шумно дыша, топая, ввалился Андрей Федорович, коротконогий, без шеи, с тяжелой головой, с жесткой гривой.

— Она здесь? — он рванулся к лестнице. Саша поймал его за руку.

— Были?

— Забуксовали! Не хотят показывать записку своему генеральному. Кому нужны приключения на свою задницу? Им же пришлось бы создавать новую службу. Холод, легко сказать!..

— Вы же предлагаете для начала несколько холодильщиков из своего института, — ответил Саша неуверенно. Кто предлагает-то? Они что, Андрея Федоровича не знают? То-то. Он, специалист по автоматике кондиционеров, болтается как цветочек в проруби во ВНИКТИ-холод на Дмитровском шоссе, неуважаем, бесполезен. Посылают на ВДНХ сторожить стенд.

— Вообще-то есть вариант выхода на генерального… — досказал Андрей Федорович.

— Меня возьмете с собой, — сказал Саша твердо. Если Вася Сизов из суеверия отгонял Андрея Федоровича: приведет к арбузной корке, то Саша был убежден в благодарной роли спутника Андрея Федоровича. Если спутник наделен чутьем, он не станет повторять зигзаги Андрея Федоровича, который беспорядочно носился по жизни, отыскивая себе подобных, натыкаясь, распугивая, и ныне убежденный, что он последний из вида.