— Лечебное пособие, — поправил Юрий Иванович, — семьдесят процентов от оклада. Но не лучше тебя ем, не больше сплю и одет хуже тебя.
— Зато два раза в месяц у кассы. А я когда еще получу за этот материал? Сейчас ноябрь, номер выйдет в марте… Вы теперь всякий раз опаздываете, да пока разметите… протелитесь, выходит, только в середине апреля получу деньги.
— Да, середина апреля. Да, никто другой не брался за тему о молодежных КБ, в самом деле — дохлое дело. Но, Рудоля, ты реализуешь свои трансцедентальные возможности выходить за пределы собственной жизни. После смерти останешься в человеческой культуре как автор проблемных материалов о молодежных КБ, о животноводческих комплексах, о проблемах сои на Дальнем Востоке. Под своим именем, Рудоля, не анонимно. А я? Я был Лапатухиным, академиком Линой Штерн, был мастером тульского СПТУ, Вилем Липатовым… — В этом месте Юрий Иванович прервал рассуждения, обнаружив, что Лапатухин отстал: покупает пирожки у лоточницы.
Он переживал, на этот раз с тоской, разговор с Лапатухиным, вечером возвращаясь из Ленинской библиотеки. В феврале готовился юбилей журнала, одним поручили банкет, другим концерт, поиски помещения, выступающих со звучными именами, а Юрию Ивановичу — написать болванку доклада главного. Тяжелое было дело, опустошающее и одновременно волнующее — читать старые подшивки. Из колонок незатейливых шрифтов, подпертых массивными клишированными заголовками, рисунками, лобовыми, как плакаты, фотографиями трактористов и авиаторов, доносились голоса людей, писавших в журнал в тридцатых, в сороковых, в пятидесятых. Никто не помнил их имен, месяц жил журнал. Раздирали на листы, оклеивали стены, бабы на станциях продавали вареную картошку и мелких жареных карасей в бумажных фунтиках, и летели сальные листы над откосом. Лишь здесь, в книжках, сшитых библиотечными переплетчиками, жила их речь. Кто еще, когда заглянет в эти страницы? Юрий Иванович выписывал иные фамилии, потом бросил — куда их! К чему перечислять, в докладе они сольются в шумовой ряд. В прошлом году к нему в редакционную комнату вошла пожилая женщина, от порога стала говорить о сыне, он был литсотрудником журнала, уходил из редакции на фронт, не вернулся. Называла и фамилию, Юрий Иванович не знал фамилии, а она, мать, говорила свое: сын был литсотрудником — и чего-то ждала, чего?
Каждый вечер из ворот Александровского сада Юрий Иванович поворачивал на Красную площадь, там улицей Куйбышева выходил к станции метро. Провожал несколько поездов на «Текстильщики» — кого он мог увидеть в этот час? Дочь в маленькой комнате, за отцовским столом, читает, в волнении потирая чуть приплющенную, как у отца, переносицу. Сын у телевизора в большой комнате или с дружками во дворе, там у них скамейка за песочницей. Постояв, Юрий Иванович брел на противоположную платформу. Доезжал до «Пушкинской», пешком добирался до Селезневки. За ужином говорили неохотно, Эрнст уставал не меньше: день-деньской у себя в клинике слушал исповеди и жалобы людей, убежавших в болезнь, истериков, людей с нарушенной речью, затем ехал в библиотеку на Профсоюзную или к преподавателю английского. Он писал методику выявления дислексиков. Юрий Иванович читал ее, запомнил одно место, которое отнес к себе; говорилось о дислексиках с нарушениями слуховых восприятий, они не могут выключить посторонние звуки: шум улицы, музыки, которые автоматически игнорируются нормальными людьми; учителя обвиняют таких детей в рассеянности. Методику Эрнста не то отвергли, не то вовсе не собирались выявлять дислексиков, теперь он писал брошюру о дислексиках, листа на четыре авторских, искал литературу, а литература на английском, и той мало: в США небольшая школа-интернат.
Холостое состояние, считал Эрнст, оставляет ему силы на дислексиков. Уж лучше бы толстушка-хохотушка какая-нибудь, крутил бы с ней любовь, говорил про себя Юрий Иванович, заставши вечером шумного Ермиху или другого дислексика, выловленного Эрнстом из потока пациентов.
Ермиха приходил с сыном Мишей, этаким мохнатым зверенышем, учеником СПТУ, поразительно похожим на отца в отрочестве. Юрий Иванович отсиживался в другой комнате, раздраженно думал: ну какие тут тесты. Дело у Эрнста, видимо, двигалось, на его столе поверх таблиц и электрокардиограмм, снятых при кризах, лежали листочки с записями, и про Ермиху было:
«Формы раннего влияния, выражающие их символы могут продержаться в рамках данной личности десятилетия. У Ермихи блатной комплекс, который родился в попытках разрешения его эмоциональных проблем как дислексика. Комплекс проявляется ныне в стычке с мужчинами его лет, при этом он делает „протокольную морду“, сыплет словами, заимствованными еще мальчиком, и не пользуется при том современными словообразованиями.
У его сына Миши те же проблемы: дефект речи, зрительные расстройства и т. д., но мое понимание, а также придуманные для него упражнения, наши с ним успехи в приобщении его к жизни в актуальной среде (в СПТУ он, как все, именно потому, что любит делать руками) настолько компенсировало его отставание от сверстников, что он преодолел свою растерянность. Он ищет опору не в группе, которая бы, как в случае с Ермихой, за защиту потребовала быть „как мы“, а успешно ищет опору в самом себе».
Ермиха с сыном уходили наконец.
Садились пить чай.
— Хоть бы раз дамочку какую привел, — бурчал Юрий Иванович. — От Ермихи я озверел.
— Девочки-дислексики встречаются в пять раз реже, чем мальчики… Ермиха дает мне координаты. Он отцепиться от дружков не мог — они помогали ему удерживать лидерство, и мне некуда было податься. Другие в классе меня не принимали — двоечник, неуверенный, мямля. Мне нужна была третья группа — и появились ты, Леня, Гриша. Когда же в седьмом классе произошла смена неформальных лидеров и повели чистенькие отличники и спортсмены, Ермиха слинял… Я ему сочувствовал, я-то про нас с ним уже догадывался, что нам чего-то недостает — простые вещи не даются. Видишь, я вывернулся — вы, мама, вечерняя школа… Там считали, что я частенько под балдой, с речью у меня было еще хуже, чем у Ермихи, и писал не лучше его. Ермихе не повезло, родители были деспотичны, глухи к нему, он убегал, ночевал в парках. Помнишь по себе это время? Эмоциональные проблемы накладываются на проблемы возраста. Он и сейчас страдает. А как помочь? Психология узника сохраняется десятилетиями. Неважно, за что сидел, важно, что сидел. Вот Мише, сыну, пытаюсь объяснить, помочь, в СПТУ к нему хожу. Мастер его человек с душой, понимает. Миша свое от жизни возьмет. У дислексиков в противовес их недостатку развивается талант преодоления, а это и есть талант решать проблемы.
В одиннадцать часов они одевались и выходили. Шли по Новослободской до Лесной, переходили Лесную у магазина «Молодость», сворачивали во двор дома. Стояли, глядели поверх стены на здание с рядами узких окон — за каким из них Леня? Из темноты доносилось хриплое дыхание, появлялся раскормленный пес, этакий бидон на кривых ножках, за поводок вытаскивая на свет очкастую старуху. Она волочила свою тень, как уродливая декоративная рыба волочит хвост. Друзья здоровались со старухой, разговаривали, то есть она сообщала о самых интересных передачах по ТВ на завтра и всякий раз на прощанье убеждала их купить телевизор.
Затем шли по Новослободской дальше, мимо врачебно-физкультурного диспансера на углу Вадковского переулка, туда недавно Эрнст по знакомству водил Юрия Ивановича снимать электрокардиограмму, а затем дома рассматривал ленту и просчитывал зигзаги на карманном компьютере. Проходили мимо широкой каменной лестницы бывшего женского монастыря: в его тяжелом кирпичном здании ныне девушки постигали основы моделирования одежды. Сворачивали на Бутырский вал, проходили мимо редакционного здания, темно, ни огня, только фойе светилось аквариумом. На ходу, запрокинув голову, Юрий Иванович отсчитывал восемь окон, девятое было окно его комнаты. Днем там ждали его, требовали, звонили со всех концов города, там на столике в углу теснились горшочки с цветами и лежал детский совочек с деревянной облезшей ручкой, найденный его пятилетней дочерью в песочнице. Но подойди сейчас к стеклянным дверям, попросись войти, и тебя отгонят.
