— А стены грунтовать, а расписывать? Художнику Гуков каждую неделю телеграммы шлет, а тот не чешется.

Второй парень, коломенская верста, угрюмо смотрел в макушку товарищу.

Антонина Сергеевна вытащила из-под сучьев медный самовар с мятым боком, вздохнула: месяц назад она топталась среди этих пыльных пней — и всех-то перемен, что самовар еще гуще позеленел. Но вспомнила о резных дверях, приободрилась. Перешла в следующую комнату, которая была девственно пуста, если не считать висевшей в углу клетки, в каких любители держат щеглов.

— Я не помню, что здесь должно быть…

— Вначале гостиная, она же читальный зал, а сейчас Гуков вроде собирается разместить тут морской клуб.

— Почему морской?

— …Тут скелет капитана Флинта, — сказал парень, который не выговорил буквы. — В черепе лампочки горят. С потолка свисают водоросли, рыбы… Осьминоги на ниточках.

Антонина Сергеевна не дослушала. Шагнула в следующий дверной проем, нога ее ушла в черную пустоту. Она выбросила вперед руку с зажатой в ней сумочкой, по лицу хлестнули мокрые листья. Она поднялась, пошарила вокруг: мокрая земля. Следом спрыгнули парни, стали зажигать спички. Она увидела над головой стропила. Сыпался дождь.

Один парень зажигал спички, искал очки, второй возился, шуршал листьями. При новой вспышке Антонина Сергеевна разглядела: он прилаживал верхушку пальмы.

— Сломали, — сказал он, выговаривая «с» как «ш». — Как вы еще в кадушку головой…

— Где мы?

— Зимний сад должен быть. Тут еще батареи ставить, а труб нету.

— Но ведь две недели назад никакого зимнего сада!..

В четыре руки парни подняли ее, она вновь очутилась в освещенном пространстве коридора: нелепая улыбка, неуверенные движения. Она была беспомощна без очков, шляпа набок, испачканные землей руки.

Ей подали очки, надела и узнала стоящего в стороне:

— Илья!.. Зачем вам зимний сад? Вы издеваетесь надо мной! Вы нарочно? Завтра снег, у вас котельная не готова, окна не вставлены! Вы скажите, вы нарочно? Вы считаете, вам все можно? Вы скажите, вы так считаете? — она, оглянувшись, узнала среди стоявших поодаль Ногаева. Мысль о том, что она едва не опустилась при Ногаеве до бабьего визга, испугала ее. Она сняла очки, стала протирать стекла, это занятие позволило ей унять дрожь в пальцах. Она взяла Илью под руку, подвела к Ногаеву: — Роман Константинович, это наш хозяин Илья Гуков.

Илья молчал. Антонина Сергеевна улыбнулась Ногаеву:

— Но главное — зал, зал готов. Там резные двери, редкая работа. А наверху мы выйдем из положения так: в дамской уборной поставим электрокамин, мужчины согреют свою комнату печкой-времянкой. А зал… Мы запустим зрителей пораньше, они согреют зал. — И так же улыбчиво — Илье: — А вы организуйте уборку в фойе, наверху.

— Зачем? — сказал Илья. — Концерт ваш не состоится. Ключ от зала не дам.

— Что вы такое говорите? — она задыхалась. — Вы не в своем уме!.. К вам!.. Приехали профессионалы! Сделали одолжение!.. Извинитесь немедленно перед Романом Константиновичем.

Ногаев сонно рассматривал Гукова.

— Я видел вашу бригаду в райцентре, — сказал Илья. — Дешевка…

— Роман Константинович, примите мои извинения, — пролепетала Антонина Сергеевна. Она стояла с протянутыми к Илье руками.

Ногаев, за ним Калинник и Канторович повернулись и пошли к лестнице.

Она схватила Илью за руку, повернула к себе:

— Вы жестоки, вы молоды, вы глупы… Я столько лет провела на кухне с детьми. Свой институтский значок я привинтила на фартук. Вы понимаете, что значила для меня эта эмалированная железка? Неблагодарная работа — все, что есть у меня в жизни моего. А вы играете, встаете в позы!..

— …Антонина Сергеевна, ваш Ногаев — халтурщик, — сказал Илья. — Я не могу отдать ему сцену. Завтра мне на этой сцене оспаривать его убогое искусство.

— Вы знаете, чей он ученик? — Она назвала имя. — Он окончил ГИТИС. В молодости снимался в фильмах. Я привожу к вам Ногаева! Он вам как манна небесная, а что вы?.. Вы отдаете себе отчет в своих возможностях? Летом вы заявили: мне театр на Таганке! Какой театр на Таганке, как он сюда попадет? Что вы плетете? Мы с вами чернорабочие. Совхоз требует — дай концерт! Отдел культуры требует планы и отчеты. Требуют: беседы, устные журналы, наглядную агитацию, самодеятельность. Веди перепись населения, земли, скота! — требует сельсовет. Помоги производству! — требует совхоз. Развлечений! — требует население. Ты пропагандист, методист, художник, худрук… А наши дороги… Наши заботы, наши средства… Здесь сроду не видели профессионального артиста. Для нас выполнять свое назначение — это сознавать свои возможности… Где ваш хор? Где самодеятельность? На районном смотре не было даже Сковородникова с его балалайкой.

Илья взглянул на часы:

— Простите, Антонина Сергеевна, у меня репетиция.

— Я потащу зрителей через сцену. Я велю сломать ваши резные двери!

— Зрителей не будет! Я звонил на отделения, сказал, что не надо смотреть халтурщиков.

Антонина Сергеевна достала из сумочки ручку, подозвала парней: «Давайте вашу бумажку!» Она подписала справку под взглядом Ильи. Задержала листок в руке, спросила:

— Пустить отопление мешает так называемый зимний сад? Зимнего сада не будет. Сейчас же вызывайте кочегара, пускайте отопление, а завтра отправляйтесь восвояси.

— Иди в котельную, я тут отвинчу, — сказал товарищу бывший боксер.

— Антонина Сергеевна, пристройку для сада мы делали из списанного материала, директор совхоза все даром дал! А за садом взялись смотреть юннаты, — в испуге заговорил Илья. Он вырвал раздвижной ключ у бывшего боксера. Тот быстрым движением схватил Илью за кисть, повернул, подхватил ключ.

Илья нырнул в комнатку под лестницей, вернулся с гитарой.

— Нашу, а? Жура-жура-журавель, жура, ноги не жалей!.. А помните, как ночью устанавливали в подвале котел?

Подскочил Калинник, ударил в ладоши, прошелся перед Ильей, затряс плечами:

— Хорошо бацаешь, давай к нам в бригаду!..

— Проходите, — сказал Илья.

— У нас шеф рубашки не стирает, выбрасывает. Новые покупает!

Что нас соединяет, думала Антонина Сергеевна о Ногаеве, солидарность стареющих? Или солидарность вытесняемых телевидением, временем? Но мы-то еще в силе, мы можем что-то… Здесь наша земля, неизвестная им там, на телецентрах.

Появился Кокуркин в плаще с поднятым капюшоном. Следом шел Паня, на нем было новое пальто, шляпа, белое кашне.

— Ты куда, Паня, вырядился? — спросил Илья.

— Афиша висит, в семь концерт.

Илья, оглянувшись на Антонину Сергеевну, выскочил на крыльцо, вернулся с бумажным комом в руке, швырнул.

— Все наверх, начинаем репетицию, — сказал Илья.

На лестнице Антонину Сергеевну обогнали Паня и Гоги в желтом пальто.

Под взглядом коллег Гоги совершил по комнатке маневр, целью которого было заполучить стул. Ногаев вслух отметил, что пеший путь в Черемиски не дался Гоги даром — ногу он проволакивал.

Коллеги комментировали обнову Гоги:

— Прибарахлился, пижон!..

— Хороший драпец. Скрипит на ходу, как фанера.

Гоги приблизился к Ногаеву, облокотился на спинку стула, заговорил:

— Я слышал, как ты говорил с Канторовичем о Старо… варисе… который скрипки делал. Почему его скрипки дорогие?

— Страдивариус жил лет двести пятьдесят тому назад… После него пошли фабричные скрипки, ширпотреб.

— А корпус, это?.. Что в руке держат?..

— Шейка.

— Шейка, корпус у его скрипок все, как у советских? Сколько стоит скрипка этого… Страдивариса?

— Вероятно, скрипкам Страдивариуса нет цены — их в стране несколько штук, все в государственной коллекции. Бывает, скрипку выдают поиграть какой-нибудь там знаменитости.

— Но сколько может она стоить? Две тысячи, три, десять, двадцать? Сорок?

— Ну, двадцать — этой подойдет.

Калинник оделся к концерту, расхаживал в наброшенном на плечи пальто и сомбреро. Гоги завладел его стулом, подсел к Ногаеву и продолжал шептать, поглядывая на Антонину Сергеевну.