— Только жене не проговоритесь о варианте выхода на генерального. Ушацу доложит.

Стылым стал взгляд у Андрея Федоровича при имени Ушаца. Так же, бывало, стыл взгляд, сужались веки при взгляде на Васю Сизова, что-то было у них в прошлом.

— Первым скажете жене о варианте, — поддразнил Саша.

— Никогда, — Андрей Федорович вновь бросился к лестнице, но взмахнул своим пузатым портфелем и повернулся к окну: — Жива? — высмотрел существо с кисейными крылышками. — Ее не спросили, где и когда родиться. Сунули яичко между рам и смотались в какую-то щелку. А щелку закрасили. Может, и есть она, щелка?.. Родители безответственно умерли, не указали, где выход. Так же глядят на нас боги… Грызи стекло. Пальцем не пошевельнут, если тебе грубят… Диссертацию режут из-за арифметической ошибки при выборе триггеров на интегральных микросхемах.

По обмерам набросали чертежи; при обсуждении проекта Андрей Федорович наскочил на имя Ушаца, как велосипедист на шлагбаум. Жена его вспылила: муж замучил ее ревностью, лет пятнадцать назад Ушац предлагал ей стать любовницей. Андрей Федорович сейчас вопил, что она стала ею.

Саша спустился на первый этаж, наблюдал, как горемыка таскает ненужные ей крылья. Наверху бубнили, ругались, вспоминали разговор на лодке, случай в Крыму, и опять выстрелило имя Ушаца. Бедняга Андрей Федорович, опять у него тридцать второе мартобря.

Саша потомился во дворе, Андрей Федорович выкатился из ноева ковчега в мышиных запахах. Краснолицый, он готовился прокричать в окно жене что-то обидное и увидел Сашу, и прохрипел, подняв толстую короткую руку:

— Прощай, голубица, завтра позвоню!

Саша провожал его на вокзал, Андрей Федорович, не будучи разведен с женой, жил в Баковке, на прошлой неделе Саша навещал его: лачуга, достойная кисти передвижников. Саша думал о непознаваемости любовного чувства. Еще одна ловушка жизни.

Править рукописи в редакции он не умел: звонки, ходят, заговаривают; правил дома, в Печатниках, там только и работалось. На Селезневке томился, с усилием высиживал за столом. Ночами снилась жена, ласково заговаривала с ним; однажды писала, он смотрел на нее в окно, она подняла голову и пальцем потыкала в страницу, дескать, пишу тебе, и улыбнулась, как улыбалась ему в лучшие минуты. Сон помнился, Юрий Иванович жил им день, другой. Поехал на Калининский, постоял перед зданием министерства, потолкался в гастрономе, купил две бутылки кетчупа.

Начал писать болванку доклада. Мешал Миша, сын Ермихи, он оклеивал обоями прихожую. Покрасил в кухне, сменил линолеум. Юрий Иванович помнил подростком его отца: сын был так же массивен, с округлыми, толстыми не в меру руками, с округлым коротким торсом, и так же ставил ноги носками внутрь. Работая, Миша надевал старые штаны Эрнста, высоко подворачивал брючины, стягивал бечевкой на поясе. Юрия Ивановича он будто не замечал — выживает он меня, понял тот однажды, ревнует к Эрнсту.

Главный торопил с болванкой доклада, это дело у Юрия Ивановича плохо подвигалось. Каша в страниц пятьдесят, в глазах рябит от имен, названий. На втором заходе материал расположился, задышал. На третьем заходе Юрий Иванович забуксовал, день за днем проходил без работы. Каждый день являлся в редакцию, там в своем уголке спозаранку сидел Коля-зимний. Ночевал он опять по вокзалам, напугали его; брали в отделение, знакомого капитана не оказалось. Колю оставили на ночь.

Юрий Иванович силился работать, но куда тут: звонки, авторы дергали, мелочевка по секретариату. В два-три часа вел Колю в столовую: уговаривал поесть, тот съедал кильку, несколько ложек винегрета, в суп только ложку опускал. Заходил милицейский капитан, он брал внизу в киоске журнальчики. Он спрашивал о Рудольфе Михайловиче, подразумевалось: когда же наконец Лапатухин возьмет Колю на работу к себе в журнал «Дельфин»? Нынешняя секретарская работа Коли у писателя смущала капитана. Значение статьи 209 «за злоумышленное уклонение от работы», считал капитан, растет день ото дня.

Юрий Иванович также надеялся на Лапатухина, который взялся устроить Колю экспедитором в какую-то контору от Министерства рыбного хозяйства. Коля на сей раз не ерепенился и не вспоминал о своих титулах, он уверовал в свое экспедиторское будущее. Лапатухин исчез затем и месяц не казал глаз.

В выплатной день Лапатухин позвонил, телефон о нем предупредил вдруг осипшим голосом: Рудоля в здании.

Тотчас при появлении Лапатухин разжег трубку и стал рассуждать о назначении писателя. Искусство воплощения образов в слове вышло из первобытных магических обрядов, должных вдохновлять племя на борьбу за мясо, за шкуры, за охотничьи угодья. На борьбу с врагами, с внутренними сомнениями. О художнике слова заботились, кормили… как шамана, как волхва, его дар был достоянием народа.

Юрий Иванович, глянув на дремотного Колю, отвел Лапатухина в коридор и досказал:

— Выходит, со времен верхнего палеолита общественный долг художника никак не подразумевал отвлечения его драгоценных сил на увечных, на изгоев, на алкашей? Проквасил ты это дело с оформлением Коли в экспедиторы. В нравственном смысле ты, Рудоля, черная дыра.

— Как это?

— Ну, если хочешь благозвучнее — Бермудский треугольник.

— Отшить меня хочешь? У тебя не выйдет. Все тобой питаются. У тебя ослаблены инстинкты. Как у того доброго самаритянина. Кто там проехал мимо ограбленного? Левит, купец, кажется… их не тронули причитания. Самаритянин не выдержал. Отняли у него энергию. Черт его знает, может, нервный был. Подобрал избитого, повез, умыл, накормил. Как ты меня в свое время… Я ведь сколько тогда на скамейке просидел, никто на меня не глядел, и правильно, все по уши в своем — и кто мне виноват? — рога жена наставила, я полез права качать, мне набили.

— Что вы заладили: отношения — энергообмен?..

— Всего меньше становится: воды, нефти, земли. Праведники остались во временах, когда земля не пахана, не меряна, медведь приходил к скиту, с руки ел, потому что людей до того не видел. Недаром сейчас появилось понятие: ситуационная этика… Короче, старичок, твои переживания ничего не решают, надо менять отношение к предмету, — сказал Лапатухин участливо.

— Как это сделать? Я бегу с вами со всеми в одном потоке… Что же, ящик сделать и бежать в нем, в окошечко глядеть?

— Меня рядом с тобой можно принять за твоего сына. А разница у нас в пять лет. Усек?

— Не убеждает. Прогони я тебя сейчас, тогда я был бы не я.

Юрий Иванович съездил к приятелю Рудоли Лапатухина, куда-то за Тимирязевскую академию. Польза от поездки была, дали телефон какого-то человека из небольшой конторы, принадлежащей Министерству рыбного хозяйства. Юрий Иванович съездил в контору, человек брался устроить Колю экспедитором.

Коля при таких новостях осмелел, стал ночевать в своем стылом доме.

Юрий Иванович ездил с Вадиком в рабочий клуб куда-то на Электрозаводскую слушать новый ансамбль «Последний шанс». Вадик заговаривал об Илье, Юрий Иванович сообщил издательскую новость: готовится сборник молодых энтузиастов, работающих на селе, Илья выступает с отрывком из будущей книги. Отрывок в основном повторяет очерк о Федоре Григорьевиче и Илье и включает части пьесы. Очерк о деде и внуке Гуковых перепечатали где-то. Главного похвалили. Он сказал Юрию Ивановичу: «В последнее время ты стал сдавать, но очерком о Гуковых показал: есть у нас порох в пороховницах».

В редакции начался аврал с письмами; главному на рассвете позвонила мать румяной девы: дева посреди ночи заметалась со словами «проверка, проверка», а поутру ее куда-то там поместили. Заведующий отделом писем и массовой работы, прозаик, эссеист, любимец главного, его наперсник, с высоты своих творческих задач считал учет писем чем-то вроде влажной уборки помещения. На планерках, разумеется, этого не говорил и даже ссылался на Постановление ЦК партии по работе с письмами. После исчезновения румяной и уверенной девы была наряжена комиссия из трех человек. Юрий Иванович за старшего. Эссеист и наперсник, оказалось, также не знаком с системой регистрации. Решили было картотеку заменить новой, то есть заново перерегистрировать архив, но и такое оказалось невозможно: тысячи присланных за три года рукописей были уложены в папки не по алфавиту, не по месяцам и даже не по годам. Находили в картотеке карточку какого-нибудь Кренделева — и не находили его рукописи и ответа редакции, и столь же часто случалось обратное. Сидели в редакции до девяти, до десяти вечера, писали заново копии ответов, если не находили эти копии в бухгалтерии. Там жались в полутемном углу, извинялись: копии ответов, оплаченные, стали документами, выносить их не разрешали. Переписывали от руки, сами же потом перепечатывали.