Юрий Иванович пошел искать плоскогубцы или щипцы, не нашел; скульптор вышел в сени, ухватил гвоздь своей ручищей и выдернул.

Оглядели ранку в своде стопы, Юрий Иванович от души выругал сына и повел в больницу, угрожая ему сорока уколами против столбняка.

Миновали двор больницы, очутились в прихожей. Легкое и сухое тепло дают старые печи. Из прихожей попали в темноту. В высветленном квадрате под надписью «Блоха» висело страшилище, держало нож в мохнатой лапе. У проектора задвигались, зажегся свет. Стены завешаны старыми медицинскими плакатами. В развале папок, книг, незастекленных витрин Калерия Петровна в бухгалтерских нарукавниках.

— Ты пришел бороться с ними? — она указала на потолок. Там, догадался Юрий Иванович, картины мариниста.

Поспешно был представлен сын с проколотой пяткой. В пристройке Калерия Петровна взяла йод и бинт, здесь еще жила Бурцева.

Юрий Иванович показывал сыну карты Федора Григорьевича. Ученический карты. С треском распечатывались папки. Опьянел от вида испещренных листов. Зашифрованы в них опереточные образы Парижа из радиоспектаклей, красавицы, корсары, Тарзан из фильмов, взятых в качестве трофея. Видения островов, опоясанных рифами, меридианы, четкие, как линия убегающей от Уваровска железной дороги. Калерия Петровна показывала сбереженные Федором Григорьевичем холщовые куски с полуразмытыми очертаниями айсбергов и белых медведей. В трудные годы женщины отмачивали карты, из холста шили бельишко. Очертания африканского рога на женской ягодице.

Скосив глаза — материнские, карие, с чистейшими белками, сын наблюдал за Юрием Ивановичем. Глядел не пренебрежительно, скорее иронично. Самодельные, выцветшие карты. Не выспались, в холоде, в темноте потащились на завод. Теперь вот сюда. К старухе. Зачем? Улыбался про себя, слушал, как отец выпрашивает у Калерии Петровны их школьные карты, просит непременно одну-две карты архипелага Табра. Калерия Петровна потребовала сказать: зачем? Труд Петухова одобрила, карты пообещала.

Отправились в старообрядческий конец к Кокуркиным, туда ходил ужинать Федор Григорьевич.

На плотине маячил человек в демисезонном пальто, в меховой шапке. Юрий Иванович увидел, как он перекладывает палку из руки в руку, узнал Федора Григорьевича. Побежал, догнал.

Старик нагнулся, шарил в истолченном снегу, ловил трость. Юрий Иванович подобрал трость, взял старика под руку. Старик грозил горкомхозу — вовсе не чистят дороги, тащил за собой, показывая, что крепок еще.

Перешли пути, стали подниматься на гору. Здесь догнали старух в долгих юбках, с ободками платков под шалями.

Маленькая старуха, баба Липа, была крестной Юрия Ивановича и приходилась племянницей его покойной бабушке. Вторая старуха, крупная, была меховщицей Анной.

Юрий Иванович спросил Анну о здоровье. Жива, отвечала та, бегаю помаленьку. Только и хорошего, что внучка устроилась библиотекарем в Дом культуры. Так опять сдергивают с места. Замуж зовет уваровский, хороший парень. Жил у них прошлым летом, как проводил в ДК тепло. Нынче не шью ничего, было добавлено будто к слову, видно, старуха решила, что подъезжают насчет заказа.

Попетляли между крестов. В соснах белело освещенное окно часовни. Юрий Иванович хватился сына: отстал.

Сели на лавочку, перед ними две мраморные плиты. Прочел: «Ольга Дмитриевна Гукова, 1903―1959» и на второй плите: «Федор Григорьевич Гуков» — без дат. Перегнулся через оградку. С медальона глядела молодая женщина с белым кружевным воротником.

Старухи, передохнув, поднялись. Юрий Иванович пошел с бабой Липой. Старушка шла, согнувшись, кисти шали касались ее игрушечных валенок с галошами. Бабушка Липа, казалось, знала все кладбище, у каждой могилки останавливалась, крестилась, шептала что-то быстрое, Юрий Иванович понимал только, что она просит у покойного прощения.

— Знать-то, Маня тут лежит… Совсем слепая. — Бабушка Липа провела по кресту, задержала руку на врезанной в дерево иконке. — Вроде моя иконка-то. — Она повернула голову и снизу вверх взглянула на Юрия Ивановича. — Маня, младшая моя. Рожала первого и померла… Сколько годов могилка без креста была, сожгли в войну, вот внуки поставили, слава те господи.

Навстречу им шел Федор Григорьевич; он останавливался у могил и стоял, опираясь на трость обеими руками.

Стороной прошла и скрылась в соснах Анна, также совершая свой обход.

Баба Липа в который раз упала. Юрий Иванович поднял старушку, легонькую, как ребенок.

— Пойду родителей проведаю… — Старушка мелкими шажками двинулась в темноту. Они пошли за ней между могилами. Скрипела под ногами мерзлая трава, как капуста. Старушка исчезла, на оклик отозвалась от ближнего креста: — Я тут, родителей проведала. Здесь маманя лежит, здесь отец… А тут их родители где-то лежат, дедушка Киприян и бабушка Катерина. Да нету уж могил-то, вбили их в землю, тропа тут, в гараж бегают…

Им повстречался большой шумно дышащий мужик с чемоданом, все на нем разъезжалось, будто было без пуговиц. Он начал было:

— Не видали сосну, стесано на ней, вроде как зеркало?

Неслышно из-за дерева показался Федор Григорьевич, тронул мужика за плечо: звал с собой.

Они проходили мимо Федора Григорьевича и мужика, стоявших под сосной. На уровне колена выделялось на дереве стесанное место. Могилка под сосной чуть выступала, от оградки два кола, торчат в стороны.

Появился сын Юрия Ивановича. Пальто нараспашку, шарф висит.

Мужик вдруг побежал за ними, стал перед Федором Григорьевичем, спрашивал:

— Ты кто, а? Ты кто? Ты что, врач здешний? Как же это, а?.. Я три газопровода построил, старый стал, а ты все живешь?

— Все лечит, — сказала Анна. И к Юрию Ивановичу: — Спасибо, бабу Липу довели. Радуется, как же, своих проведала. Вы идите, она в часовне передохнет. Помолимся, отведем ее. Так вот у нас и идет дело. Как соловецкие угодники, обретаем силу в немощах.

По пути к воротам оставили слева клин вековых сосен, там лежали мать Юрия Ивановича и дед его, и прадеды, целый угол родни. Туда завтра придут они с отцовской и материнской родней, чтобы помолчать над могилами и разойтись, винясь друг перед другом неведомо в чем.

На выходе из кладбища мужик с чемоданом упросил Федора Григорьевича устроить его в гостиницу. Прощаясь, Юрий Иванович взял руку Федора Григорьевича. Два золотых кольца на пальце. Слабо дышала жилка на запястье. Старик удержал его руку, прикрыл своей: услышал тебя.

Вернулись в дом дяди поздно и врозь. Причиной тому был сын, он надергал с могильных крестов литых иконок.

Нагруженным бронзой карманом он толкнул сидящего рядом отца, когда автобус подбросило на выезде из Черемисок. Юрий Иванович, тотчас вспомнив о исчезновении сына на кладбище, попросил их высадить. Протиснул руку в карман сыну, выдернул пачку бронзовых пластинок. В гневе ударил его.

Сын оторопело сел в снег. Все его шестнадцать лет отец был в доме уступающей стороной, убеждающей словесно, а значит, слабой, неспособной на такой ответ.

— Эти железки болтаются… — залепетал сын. — Сами сваливаются. Подходи бери…

Юрий Иванович в другой раз запустил ему руку в карман. Поймал пластинку, дернул. Она зацепилась углами за мешочек кармана. Его возня отрезвила сына. Он оттолкнул руку отца, поднялся.

— Я за иконами приехал! Да, да! Хочу выменять за них кое-что! — Сын стоял рослый, румяный, выше отца на голову. — Чего мне еще делать в Уваровске этом? Отдай обратно!

— Зачем привез?.. Узнай, что я тебе оставляю. Свою родину, своих друзей.

— Все ты выдумал. Друзья! Идеи! Вы просто нужны друг другу. Мать тебя выгонит — идешь к Эрнсту. Коля-зимний цепляется за вас, сосет соки. Эрнст одинокий, тебя и удерживает! — Выговаривая последние слова, сын выкручивал тяжелые пластинки из руки отца. Пластинки посыпались в снег. Сын схватил одну, нагнулся за другой. Юрий Иванович не дал взять пластинку, а достал двадцатипятирублевую бумажку, подал и указал на станцию:

— Возвращайся в Москву.