Я крепко сжимаю руки на груди.

— Ты милая, когда смущаешься.

— А ты мил там, где тебя не хотят видеть.

Я пытаюсь выхватить картину из его рук, но он быстрее, и держит ее вне моей досягаемости. Потом я вспоминаю… соски, и снова сжимаю руки на груди.

Он держит картину с балериной, которую я нарисовала год назад. Девочка-подросток, лицом в сторону, на ней пачка, балетные пуанты висят через плечо, а на ногах — пара розовых Dr. Martens.

Вдохновение пришло ко мне, когда я увидела девочку-подростка, входящую в балетную студию, расположенную неподалеку от галереи, в которой я раньше работала. Она была одета в балетную одежду, волосы убраны в пучок, пуанты висели через плечо, на ногах были ярко-розовые Dr. Martens.

Я подумала, что она выглядит потрясающе. Идеально накрашенная, с намеком на бунтаря внутри нее, который был виден только на ее ногах.

Я вернулась домой и всю ночь работала над этой картиной. Это заняло у меня два дня. А потом я пошла и купила себе пару розовых Dr. Martens. Позже, в тот же вечер, я надела их, когда пошла в бар с Кайлом, где надралась в хлам, и его стошнило на один из моих новых ботинок.

Мы поссорились из-за этого. Затем Кайл ушел, оставив меня посреди улицы одну.

Мне пришлось идти домой пешком, так как такси не было видно. И я отчистила ботинок, когда пришла домой.

Он пришел на следующий день с цветами, бутылкой вина и неубедительными извинениями. И я простила его.

— Почему ты сказала мне, что это просто хобби? — спрашивает Арес. — Это явно намного больше, чем просто хобби.

— Опять же, не твое дело.

— Ты изучала искусство?

Я понимаю, что он не перестанет задавать вопросы, пока я хотя бы не дам ему ответ.

— Да.

— Ты невероятно талантлива.

— Просто хороша, — говорю я в ответ.

— Хороша? — повторяет он, нахмурив брови. — Значит, это твоя фишка.

— Что именно? Живопись?

— Нет. Опускать себя.

Ах.

Я прикусываю губу, втягивая ее в рот, и отворачиваюсь от его глаз.

Я слышу, как он кладет картину, и в следующее мгновение он стоит передо мной, и его пальцы держат мой подбородок, поворачивая мои глаза к себе.

Я смотрю на него, держа всю свою боль внутри себя. Боль, которая так и просится наружу.

— Тебе не стоит так прятать свой талант, — мягко говорит он.

У меня вырывается сухой смешок.

— И зачем мне выставлять их на всеобщее обозрение, если они лишь напоминают мне о том, что я больше не могу делать?

Черт.

Его брови сходятся в замешательстве.

— Что ты имеешь в виду?

Господи. Я и мой большой рот.

— Почему тебя это вообще волнует? — я бросаюсь на него словами. — Вчера ты все еще ненавидел меня.

Смущение переходит в гнев.

— Я никогда не ненавидел тебя, Ари. Но речь идет не обо мне. Так что не пытайся отвлечь нас от этого вопроса. Скажи мне, что ты имела в виду.

— Я больше не могу рисовать, хорошо, вот, сказала! — я отталкиваю его руку от своего лица. Отступая назад, я натыкаюсь на стену. — Я бросила пить, и теперь я больше не могу рисовать. Доволен?

— Нет, я не доволен. — Он прислонился к противоположной стене, наблюдая за мной. — Почему ты не можешь рисовать?

— Разве ты не слушал меня?

— Я слушал. Я просто думаю, что это чушь собачья.

— Пошел ты.

Ублюдок ухмыляется.

— Вот она. Неистовая маленькая Уголовница.

— Прекрати меня так называть! — кричу я, запустив руки в волосы и сжав два кулака. — Боже, как ты меня бесишь!

На этот раз он смеется, и мне хочется вынуть кулак из волос и ударить им прямо в его идеальную челюсть.

— Я рада, что моя жизнь для тебя — шутка.

Его юмор исчезает, сменяясь раздражением.

— Поверь мне, последнее, что я думаю о тебе, это шутка.

Что, черт возьми, это значит?

— Назови мне настоящую причину, по которой ты не можешь рисовать.

— Потому что алкоголь сделал меня хорошей художницей. Я больше не пью; следовательно, я больше не могу рисовать.

— Как давно ты рисуешь?

— С детства.

— Когда ты начала пить?

— Когда была еще ребенком.

Он хмурится. От его взгляда мне хочется сжаться в комок. Отвращение, смешанное с испугом.

— Мне было пятнадцать, — тихо добавляю я, опустив глаза.

Проходит целая минута, прежде чем он снова заговорит. На какое-то время я задумываюсь, не собирается ли он действительно ничего не говорить и просто выйти из моей квартиры. Я бы не стала его винить.

— Но я предполагаю, что ты начала рисовать еще до пятнадцати лет. Такой дар, он с самого рождения в тебе, верно?

— Да… — говорю я, медленно поднимая на него глаза. — Я всегда рисовала. С самого детства.

— Значит, ты все еще можешь. Ты просто думаешь, что не можешь. Но твой талант все еще там.

— Я не знаю…

— Сделай мне одолжение. Перестань наказывать себя чистым холстом.

— Я не…

Он поднимает руку, останавливая меня, и смотрит на меня.

Я наказываю себя? Я думала, это для того, чтобы попытаться вдохновить себя. Но разве картины не должны быть там, где я могу их видеть, чтобы напоминать мне о том, что я могла сделать… что я могла бы сделать снова? Не чистый холст.

— Повесь картины. Напоминай себе о том, на что ты способна. О том, что у тебя хорошо получается. Что ты любишь. Ну, все, кроме этой. — Он тянется к картине с балериной, поднимает ее. — Я хочу эту.

— Почему?

— Моя племянница помешана на балете. Ей бы она понравилась.

— Я не знала, что ты дядя.

— Две племянницы. Дети Зевса. Джиджи пять лет, и она одержима балетом. А Тее всего шесть недель.

— Мило, — говорю я.

— Невероятно.

— Готова поспорить, ты их до смерти избаловал.

Он смотрит на меня.

— Все время, черт возьми. Вот тому пример. — Он кивает вниз на мою картину. — Итак, могу я купить эту у тебя? Неважно, сколько она стоит.

— Нет. — Я качаю головой.

— Ари…

— Забирай. Назови это подарком за, ну, знаешь, твою помощь прошлой ночью.

— Ты не должна мне ничего за это.

Я пожимаю плечами.

— Неважно. Я все равно хочу, чтобы она была у тебя. Ну, у твоей племянницы.

— Ты должна позволить мне дать тебе что-то за нее. Я не могу просто взять картину. Это неправильно.

— Честно говоря, мне ничего не нужно, но, если тебя это так беспокоит, сделай пожертвование на благотворительность.

— Хорошо. Я могу это сделать. — Он кивает. — В какую благотворительную организацию?

— Американский фонд по предотвращению самоубийств, — говорю я, не задумываясь.

Он молча наблюдает за мной. Как будто он пытается собрать все части меня воедино, но у него ничего не получается.

— Хорошо. — Его голос грубый. — Я сделаю пожертвование сегодня.

— Спасибо, — тихо говорю я.

Мы замолчали на мгновение. Все невысказанные слова молча висят между нами.

Он заговорил первым:

— Ну, я думаю, мне пора уходить.

— Точно. Да. Конечно.

Я иду за ним в гостиную и молча наблюдаю, пока он надевает кроссовки.

Затем я иду за ним к входной двери. Он отпирает и открывает ее, проходит через нее, держа в руке мою картину.

— Итак… еще раз спасибо за спасение прошлой ночью.

Он качает головой в молчаливом упреке.

— Тебе не нужно благодарить меня, Уголовница. Я сделал то, что сделал бы любой парень.

— Ну, не любой парень. Не думаю, что Кайл стал бы угрожать тебе, чтобы спасти мою задницу.

— Хорошая мысль, — говорит он.

Я хихикаю.

— Не забудь, что утром я тебя подвезу.

Я прикладываю два пальца к голове и отдаю честь.

— Почему ты вообще так рано приезжаешь?

Он всегда приходит первым, раньше всех остальных игроков, и всегда уходит последним.

— Мне нравится делать кардио перед началом тренировки.

— А после? Ты остаешься намного позже, чем другие игроки.

— Тяжести. Иногда я хожу на массаж. И мне нравится проводить время за просмотром кассет.

— Помешанный, — говорю я.