— Господин воспитатель, что вы обо мне написали?
— Что ты не хотел есть кашу и плохо застилал постель, пусть отец тебя отшлепает.
— Не бойся, господин воспитатель шутит, — поучает более опытный товарищ.
Глава двенадцатая
Хаим и Мордка. — Кукушка, белка и история про бабочку. — Мордку называют Мацеком.
Почему Хаим, который не может пройти мимо, чтобы кого-нибудь не задеть, так дружит с Мордкой Чарнецким и никогда его не обижает?
— Хаим — твой друг?
— Да, — кивает Чарнецкий.
— И он никогда тебя не бьет?
— Нет, — живо отвечает Мордка.
У Мордки Чарнецкого большие черные глаза, всегда немного грустные и удивленные.
Как-то раз, когда мальчики играли на полянке, в ольховой роще закуковала кукушка.
«Ку-ку», — кричит из чащи кукушка.
— Ку-ку, — повторяет Чарнецкий и прислушивается: ждет, когда птица ответит.
Долго так разговаривали — кукушка и мальчик. Но вот птицу спугнули, и удивляется Мордка, что ему никто не отвечает, и не верится ему, что он говорил с кукушкой.
Когда колонисты увидят белку, они ведут себя по-разному: одни норовят подкрасться и схватить, потому что, как гласит молва, три года назад одному мальчику удалось поймать живую белку — он принес ее на кухню; другие смеются от радости, глядя, как маленькая рыжая зверушка проворно прыгает с ветки на ветку: человек, наверное, упал бы и расшиб голову. Чарнецкий не смеется, он только широко раскрывает глаза и удивляется, что белка умеет то, чего и человек не может…
Ребята играют в чижа. Чарнецкий стоит в стороне и удивляется, что можно так ловко, так высоко палочку палочкой подбрасывать. Но сам играть в чижа не пробует… Так же смотрит он и на закат: словно его важные мысли занимают. И тогда только очнется Мордка, когда снова увидит что-нибудь очень красивое…
Бабочка перелетает с цветка на цветок. Чарнецкий идет за ней следом — нет, не ловит, удивляется только, что снежинки порхают и улетают от него, словно живые. А может, они и вправду живые?
— Бабочки всегда белые? — спрашивает Мордка у Хаима и рассказывает ему такую историю.
Один мальчик в школе разорвал лист бумаги на мелкие кусочки и выбросил в окно. Когда бумажки падали, все высунулись из окна: одни кричали, что это снег, а другие — что бабочки порхают.
Пришла сторожиха и пожаловалась, что мальчишки во дворе насорили; учитель узнал, кто бросал в окно бумажки, и побил мальчика чубуком своей трубки.
Мальчик плакал, а Чарнецкий узнал тогда, что есть на свете бабочки. А здесь, в колонии, он видит их собственными глазами.
Все смеются над Мордкой: он не умеет прыгать через веревку, в горелки бегает хуже всех, мячик никогда не поймает. И прозвали Мордку «Мацеком».
Воспитатель объяснил ребятам, что люди бывают хорошие и плохие, умные и глупые; «Мацек» же — польское крестьянское имя, значит, имя людей бедных и совсем не смешное. Дразнить кого-то Мацеком — это все равно что смеяться над еврейским именем Мордка. Но только те, кто постарше и поумнее, поняли, что сказал воспитатель.
А вот когда Хаим заявил: «Кто тронет Чарнецкого, в морду дам», — всем стало ясно, что приятелей лучше не задирать…
Почему Хаим, один из отчаяннейших сорванцов, взял под свою защиту самого тихого мальчика в колонии?
Глава тринадцатая
Газета «Михалувка». — Почему мальчики плохо говорят по-польски.
Эльвинг сразу догадался, что газета «Михалувка» не приходит из Варшавы, а воспитатели сами ее пишут и нарочно вкладывают в конверт. Будто бы ее из Варшавы прислали. Но и он слушает, когда читают газету: нельзя не признать, что известия в ней самые свежие и всегда интересные.
Разные бывают новости в газете:
«Ребята играли в лапту и выбили стекло. Госпожа экономка очень сердится».
«Гринбаум Борух подрался со своим братом Мордкой».
«Младший Мамелок влез на окно и заглядывал в кухню».
«Хевельке и Шекелевский не хотят есть кашу».
«Ейман ударил по носу Бутермана. Бутерман простил Еймана».
«Новая собака сорвалась с цепи и убежала. Но Франек ее поймал».
«Вайнберг провертел дыру в шапке. Он так и будет ходить в дырявой шапке, потому что новую не получит».
«Штабхольц пил сырую воду, от этого у него заболит живот, и, может быть, ему даже придется проглотить целую ложку касторки».
Одна статья в газете «Михалувка» была о башмаках, — как неудобно ходить в деревне в башмаках и как приятно и полезно ходить босиком; в другой говорилось о том, как проводят время в колонии Молодец и Мямля. А одна статья была посвящена летним колониям.
Общество летних колоний уже двадцать пять лет посылает детей в деревню.
Сначала в деревню посылали очень мало детей, потом больше, а теперь каждый год отправляют по три тысячи; половина из них, тысяча пятьсот, мальчики, половина — девочки.
На то, чтобы посылать детей в деревню, Общество тратит сорок тысяч рублей в год. Одежду, простыни, мыло, мясо, молоко — все надо покупать. Тот, кто теряет носовые платки и мячики, рвет одежду, бьет стекла и ломает вилки, поступает плохо, потому что у колонии останется меньше денег на молоко и хлеб и на будущий год сюда уже не сможет поехать столько детей, а те, кому придется остаться в городе, будут очень огорчены.
У Общества много таких колоний, как Михалувка. Дети ездят и в Цехоцинек, и в Зофьювку, и в Вильгельмувку. На колонию Михалувку отпускается много денег, целых пять тысяч рублей в год. За лето сюда приезжают две смены мальчиков и две смены девочек.
Кто дает эти деньги? Дают разные люди. Один умирает, и деньги ему не нужны; другой хочет откупить грехи у господа Бога; третий хочет, чтобы все говорили, что он добрый; а четвертый на самом деле добрый: он хочет, чтобы дети жили весело и были здоровы.
Кто собирает эти деньги? Собирает их председатель Общества летних колоний и еще другие мужчины и женщины.
Почему именно они собирают деньги?
Потому что люди верят им и выбрали их точно так же, как вы здесь, в Михалувке, выбрали в судьи Пресмана, Плоцкого и Фриденсона.
О летних колониях можно было бы написать и получше, но еврейские дети плохо понимают по-польски, и надо писать для них в газете простыми словами.
Некоторые совсем не говорят по-польски, но, несмотря на это, великолепно выходят из положения. Они говорят:
— Господин воспитатель, о-о!
Это значит: мне длинны штаны, у меня оторвалась пуговица, меня укусил комар, какой красивый цветок, у меня нет ножа или вилки.
Завтрак, полдник, ужин — все называется «обед». И, когда раздается звонок, мальчики весело кричат:
— Обедать!
Откуда им знать, что еда в разное время дня называется по-разному, если дома всякий раз, когда они голодны, они получают кусок хлеба с чуть подслащенным чаем?
Другое дело те, кто живут на одной улице с польскими детьми.
Гринбаум из Старого Мяста хорошо говорит по-польски, у братьев Фурткевичей даже имена польские, их зовут Генек и Гуцек. А Мосек Топчо вместе с Франеками и Янеками голубей гоняет и даже научился свистеть в два пальца и кричать петухом, потому что живет он на Пшиокоповой улице…
Но есть в Варшаве улицы, где если и услышишь польское слово, то только грязное ругательство, — дворник раскричался, что ему «еврейское отродье» весь двор замусорило. «А, чтоб вы сдохли, чтоб вас всех холера взяла!»
Здесь, в деревне, польская речь улыбается детям зеленью деревьев и золотом хлебов, здесь польская речь сливается с пением птиц, мерцает жемчугом звезд, дышит дуновением речного ветерка. Польские слова, словно полевые цветы, рассыпаны по лугам. Они взлетают ввысь. Они светлые и ясные, как предзакатное солнце.
В колонии никого не учат говорить по-польски — на это нет времени; мальчиков не поправляют, когда они делают ошибки. Их учат польская природа, польское небо…
