Разграбленное гнездо обвиняемые сами разобрали и посчитали, что в нем было: семьдесят три перышка, двести семьдесят соломинок, двести сорок шесть полосок березовой коры, сто сорок восемь штук конских волос. Сколько же работы маленьких слабых пташек ушло впустую! А эти маленькие яички — это же дети птичек. Дом разрушен, дети убиты!

Обвинитель требовал самого сурового наказания, но слово взял защитник:

— Судьи, посмотрите на обвиняемых. Один из них плачет, другой сидит как в воду опущенный, а третий если и смеется, так это чтобы скрыть свою грусть. Судьи, разве они совершили бы столь дурной поступок, если бы знали то, что знают сейчас?

Защитник говорил долго и закончил такими словами:

— Судьи, я вас уверяю — если бы сама эта птаха присутствовала здесь и могла бы к вам обратиться, она бы наверняка сказала: «Мальчики нанесли нам очень, очень большой вред, но простите их, потому что наказание не вернет нам нашего дома и детей наших не воскресит. Но попросите их, чтобы они никогда больше так не делали. Потому что и у нас есть сердца, которые умеют любить и прощать». Судьи, не будьте и вы хуже малой птахи.

Решение суда дословно звучало так:

«3 июля, в пятницу, после полдника, колонистский суд, состоящий из судей: Тарковского из группы А, Хольца из группы Б, Антчака из группы В, Фашчевского из группы Г и Спыхальского из группы Д, — рассмотрел дело о разорении гнезда старшим П., а также С. и Б. Все трое добровольно признались в своей вине.

Принимая во внимание, что:

1) гнездо было разорено впервые;

2) совершено это было не по злому умыслу, не с целью навредить беззащитной и невинной птахе;

3) виновные не выкручивались, не врали, а сразу все подробно рассказали.

Принимая все сказанное во внимание, суд постановил:

Б. и П. — старший будут ужинать сегодня отдельно.

Далее суд, не найдя достаточных доказательств участия С. в разорении гнезда и принимая во внимание его искреннее раскаяние, постановил:

С. простить…»

Хуже было следующее дело, и, хотя защитник пытался хотя бы частично оправдать обвиняемых, суд встал на сторону прокурора:

«Тот же суд на том же заседании рассмотрел дело об истязании и убийстве лягушки колонистом В.

Принимая во внимание, что:

1. В. хотел увидеть сердце лягушки, о котором в школе в Варшаве рассказывал и показывал на картинке учитель;

2. В. впервые в колонии и мог не знать, что мучить животных строго запрещено.

Суд постановил вынести мягкий приговор обвиняемому.

Однако, принимая во внимание, сколько боли обвиняемый причинил невинному существу, назначил наказание: десять минут стояния на коленях».

«Тот же суд на том же заседании рассмотрел дело 3., обвиняемого в убийстве двух лягушек.

Принимая во внимание, что 3. сделал это без причины, поскольку нельзя считать достаточной причиной тот факт, что лягушки испугали его во время сбора земляники, суд решил назначить 3. наказание в виде стояния на коленях в течение двадцати минут.

Тем, кому такой приговор может показаться слишком суровым, суд напоминает, что истерзанные лягушки очень страдали.

Суд особо подчеркивает, что нельзя смеяться над наказанными во время прохождения ими наказания. Нарушитель будет подвергнут двойному наказанию».

Второе суровое наказание в виде двадцатиминутного стояния на коленях досталось Стасеку, который постоянно опаздывал, никогда не приходил из леса по сигналу трубы и его всегда приходилось искать.

Было только одно дело, которое рассматривал не товарищеский суд, а суд, состоящий из воспитателей.

Несколько мальчиков пошли купаться в реке — это самое большое колонистское преступление.

Только подумайте: родители доверяют ребенка летней колонии, для этого им еще зимой нужно было записаться в конторе Общества летних колоний, потом пройти медицинское обследование, еще и свидетельство о рождении отыскать. Матери пришлось отрываться от хозяйства, бежать в контору на совсем другую улицу; а как она переживала — возьмут или нет, а может, мест не хватит, а может, она зря старается?

Для чего столько забот и хлопот? Чтобы ребенок в деревне поправил свое здоровье.

И вдруг мать получает известие, что ее сын утонул в реке! Такое случилось однажды, около пятнадцати лет назад, с тех пор детям ходить на реку одним строго-настрого запрещено.

Ну и что, что один из мальчиков, которые пошли купаться, плавает так хорошо, что Вислу туда и обратно переплывет? Если сегодня мы ему разрешим, то завтра улизнет какой-нибудь ротозей, там и до беды рукой подать.

И воспитатели написали родителям письма такого содержания:

«Настоящим уведомляем Вас, что Ваш сын самовольно покинул колонию и пошел купаться без воспитателя. Просим сообщить нам, как его за это наказать. Река глубокая, и мы не можем взять на себя ответственность за последствия подобных вылазок.

Воспитатели».

Однако мальчикам пообещали, что письма не будут высланы, если нарушители дадут слово, что до конца смены самовольных походов на речку больше не будет.

Эти письма и сегодня лежат в ящике моего стола: я сохранил их как память о пяти отважных мальчиках, которым хватило храбрости признаться в своем проступке, и потом, хотя река их манила, они сдержали свое слово.

Из них вырастут хорошие люди!

Больше всего гражданских дел — то есть таких, в которых обвинителями выступали сами мальчики, а не воспитатели, — связаны с прозвищами.

Совиньского прозвали Совой, Стахлевского — Стаськой, Франковского — Франком, Ахцыка — Зехциком.

Паера называют Фраером Помпкой, Новаковского — Стариковским; а Дайновского хватают за нос и говорят: «Дай нос, Дайновский».

Янек — «слопал пряник», Фелек — «объелся карамелек», Михневский — Цыган, Гаевский — Гайка, а Омеланчик — «мелет языком».

Не каждый обижается на прозвища.

Бочкевича, например, все зовут Бочаном, Шчепаньского — Разиняком, а кого-то — Пальчиком, Кумой, Бондарем, но они ни капельки не сердятся. А наши короли — Коротышка, Кривоустый, Тонконогий, Смелый — у некоторых прозвища даже вошли в историю![18]

Если кто-то все же не желает быть Чайником, Китайцем, Бабулей, Силачом, Тетей, Слоном или Недотепой, у него есть полное право обратиться в суд. Только на суде будет больше смеха, чем пользы, потому что чаще всего оказывается, что виноваты обе стороны. Каза обозвал Смолярка молокососом, а Смолярек обозвал Казу козой.

Олсевич сказал:

— Ну, Бабуля, получишь ты у меня после обеда.

А Гаевский насыпал Олсевичу кашу в компот. Я не помню ни одного гражданского дела, которое бы не закончилось примирением.

Разрешать или не разрешать мальчикам залезать на деревья? — раздумывали воспитатели. Если разрешить, кто-нибудь может упасть. Если запретить, то будут лазать тайно:

— Стой здесь! Махни, когда увидишь воспитателя.

Караульный машет, мальчик спешно соскакивает с дерева — и тем более может свалиться. Наконец, приятнее разрешать, чем запрещать.

От мучительных сомнений воспитателей избавил Хабельский, построив первый в Вильгельмувке корабль на дереве. Сам Хабельский рассказывал свою историю так:

— Однажды, когда мне было скучно, я встретил Иваницкого и предложил ему поиграть в корабль. Он согласился, мы начали искать наклоненное дерево. Нашли его у горы, рядом с поляной. У дерева два ствола: передний наклонный — это нос корабля, и задний, стоячий, — это мачта, наверху которой находится марс[19]. Между носом и мачтой — палуба, которую образуют толстый сук и множество веток, растущих из обоих стволов. На носу находятся матросы и рулевой. Длинная свисающая вниз ветка — штурвал. Еще один толстый сук, чуть выше, — паровая машина, рядом с ней сидит машинист; палка с разветвлением на конце — клапан, который впускает пар из котла и выпускает отработанный пар.