— Господин воспитатель, все!

— Господин воспитатель, готово!

Справа, на опушке леса, где мы каждый день прощались с заходящим солнцем, ребята построили нечто вроде большого гнезда из веток, камней и песка, выложили гнездо сосновой хвоей, устлали мхом и убрали цветами.

— Аистово гнездо.

— Не гнездо, а ложа, — говорит один мальчик, который бывал в театре, потому что его отец-токарь как-то получил там работу.

Последний закат.

Солнце уже утратило свои лучи, узкое облачко перерезало солнечный диск на две половины.

— Последний закат, — говорят ребята.

Завтра в это время они уже будут в Варшаве, а там не бывает заката. В сумерки на улицах появляется человек с длинной палкой и зажигает безобразные желтые фонари. Человек переходит с одной стороны улицы на другую, всегда бедно одетый, в черном, и лица его в темноте нельзя разглядеть. Это он превращает в городе день в ночь.

А в Михалувке ясное солнце в пурпурных одеждах гасит день и зажигает ночь. Солнце садится все ниже и ниже, прячется за землю и постепенно исчезает: все меньше и меньше кусочек диска.

— Все, — говорят одни.

— Нет еще, — возражают другие.

И вот уже светятся только маленькие искорки…

В этот последний вечер родилась последняя колонистская сказка о последнем закате — странная сказка без конца…

— А может, не возвращаться в Варшаву? Может, стать парами, взять флажки и с песней отправиться в путь?

— Куда?

— К Солнцу.

Долго придется идти, но разве это плохо? Спать будем в поле, а на жизнь зарабатывать, как сумеем. В одной деревне Гешель сыграет на скрипке — и нам дадут молока, в другой Ойзер расскажет стихотворение или Арон интересную сказку — и нам дадут хлеба. Где-нибудь споем хором или поможем в поле.

Для хромого Вайнрауха мы сделаем тележку из досок и, когда он устанет, повезем его в тележке.

— Мы будем идти долго-долго, будем идти, идти, идти…

— А потом что?

Но тут раздался звонок, сзывающий всех на последний ужин, и сказка осталась без конца…

А утром мы уже были на пути в Варшаву.

Недавно я закончил повесть, в которой подробно описана жизнь еврейских мальчиков в Михалувке. Книга понравилась.

Да и как бы могли не понравиться увлекательные приключения целых ста пятидесяти мальчиков в деревне?

Повесть о Вильгельмувке будет, вероятно, еще интереснее.

Во-первых, в Вильгельмувке большой лес, где мальчики собирали ягоды и грибы, а из веток строили шалаши. Из этих шалашей возникли два поселения: Милосна и Лысая Гора.

Во-вторых, рядом с Вильгельмувкой есть колония для девочек — Зофьювка, что привело к некоторым весьма любопытным событиям — таким, например, как нападение на домик Паулинки. В Вильгельмувке тоже сто пятьдесят мальчиков, а среди них, как нетрудно догадаться, немало изрядных сорванцов.

Первая глава «Лета в Михалувке» была посвящена описанию того, как все собрались на вокзале, встали в пары, как родители прощались с детьми, как, наконец, мы двинулись в путь.

Там воспитатель вызывал по тетрадке:

— Фридман, Миллер, Гринбаум, Бромберг!

А здесь:

— Ковальский, Гурский, Франковский, Трелевич!

В остальном все то же самое.

Накануне отъезда мальчики собираются на Свентокшистской: их осматривает врач, сапожник примеряет обувь, парикмахер стрижет тех, у кого слишком длинные волосы.

В день отъезда воспитатели так же ставят их в пары и после звонка разводят по вагонам.

И воспитатель спрашивает:

— Никто не потерял свой мешок? Не высовывайтесь из окон!

А мальчики точно так же устраивают в вагоне у окон толкотню и кричат:

— Подвинься, это мое окно!

— Не толкайся, а то получишь в лоб!

Совсем иначе на обратном пути, когда уже все всех знают. Тогда каждое окно занимает группа друзей, которые будут друг другу уступать:

— Теперь ты немного посмотри, а потом снова я.

И здесь тоже мальчики отдают на хранение почтовые открытки, чтобы потом каждую неделю писать родителям, как они хорошо проводят время; и здесь по дороге происходит много удивительных приключений. Одному уголек попал в глаз; ему велели плевать, чтоб уголек вылетел; когда же это не помогло, воспитатель кончиком носового платка вытащил уголек из глаза и потом выговаривал:

— Вот видишь, а я предупреждал: не надо высовываться из окон! Я знал, что так получится!

Томашевский махал мешком пастушкам, которые то кланялись, то показывали язык поезду; сосед толкнул Томашевского, и мешок улетел. Еще один махал жителям Воломина[6] носовым платком, и платок тоже улетел.

— О, вороны, вороны!..

— О, аист!..

И даже не догадываются, что рядом сидит Зигмунт Бочкевич, который уже завтра получит прозвище Бочан — то есть аист.

— О, ульи, ульи!

Тут же кто-то рассказывает, как однажды полез в улей, когда гостил у дяди в деревне, и его ужалили пчелы; он тогда был еще маленький и глупый.

В Тлуще поезд переходит на другой путь и едет назад. Бывалые колонисты пугают новичков:

— В Варшаву едем!

— Ой, возвращаемся!

А чем ближе Говорово[7], тем чаще слышен нетерпеливый вопрос:

— Далеко еще?

Мальчикам хочется поскорее увидеть колонию, и каждый представляет ее себе по-своему. Один думает, что они будут жить в маленьких домиках в деревне, другой — что колония похожа на дом в Варшаве: из длинного коридора двери ведут в комнатки, где будут спать сразу по нескольку человек. И никто не знает, что такое веранда, о которой они столько слышали.

Леон Копеч, которого Ахцык позже прозовет Копейкой, очень проголодался, Левиньский дал ему пять баранок. А Бочкевич ест хлеб с маслом и говорит, обращаясь немного сам к себе, немного к воспитателю:

— Я еще никогда не ездил на поезде.

— И как, нравится тебе ехать на поезде?

— Нравится, — говорит Бочкевич и ест хлеб с маслом.

Маленький Сулеевский, даже не подозревая, что скоро станет отважным капитаном корабля, тихонько всхлипывает и утирает нос рукавом: сестра обещала, что отвезет его в колонию, а сама ушла, бросила его одного! Вот какая ему выпала злая судьба.

— О, гляньте, овес!

— Осёл… это рожь, а не овес.

— Много ты знаешь…

Поезд с грохотом проезжает по мосту. Кто-то спрашивает:

— А как называется эта Висла?

Мальчики считают верстовые столбы и спорят, сколько верст в миле — семь или четырнадцать. Обсуждают, что было бы, если кто-то из мальчиков вдруг выпал бы из окна.

— Станция Говорово!

Ребята помладше забираются на телеги; старшие пойдут пешком — до Вильгельмувки недалеко.

Солнце уже садится, повеяло вечерней прохладой.

Ну, в путь! Те, у кого в Зофьювке сестры, родные или двоюродные, спрашивают, попадем ли мы уже сегодня в Зофьювку, к девочкам.

— Мы прямо сегодня получим колонистские костюмы?

— А завтра мы будем письма писать, да?

— А когда нам выдадут лопаты, чтобы копать?

Про лопаты им рассказали колонисты прошлого заезда.

Вопросы воспитателям задают пока робко, прощупывая почву: не рассердятся ли?