Не может быть, чтобы эти три мальчика были настолько плохими, что сорок семь остальных не смогут их исправить, если захотят. Если они говорят плохие слова, то почему бы им не говорить хороших; разве приятнее говорить «сопляк», «сукин сын», «чтоб ты сдох», чем «бабочка», «белка» или «давай сыграем в лапту»? Разве приятнее ударить товарища, чем ударить по мячу так, чтобы он улетел высоко, под самые облака?

Забрали они у Ясека землянику, думали, что это проказа такая, что они просто подшутили над хвастунишкой. Земляники много, пойдет и еще насобирает. А вы сразу: «Воры!», «Не играть с ними!», «Руки им не подавать!» Разве удивительно, что они стали врагами всей колонии?

Сделать из врагов друзей — вот прекрасное задание! Первый шаг к этому — забыть давние обиды.

Суд признал мальчиков, которые спали на девятой, двадцать третьей и двадцать восьмой кроватях, невиновными, и все трое быстро исправились.

Первым исправился Казик: товарищи научили его играть в крепость и в мельницу[21], потом он подружился с мальчиком, который спал на четырнадцатой кровати. Второй, Юзь, получил письмо из дома, что отцу стало лучше, нога заживает и скоро он сможет вернуться на работу. А третий дольше всех не мог исправиться, пока наконец не услышал молитву леса, и тогда он тоже стал хорошим и милым.

Что такое молитва леса и почему этот третий исправился, воспитатель расскажет завтра…

История трех кроватей хоть и не сказка, а очень всем понравилась: каждому ведь хочется знать, кто раньше спал на его кровати, что делал и как его звали.

— Господин воспитатель, расскажите коротенько историю моей кровати, — просят мальчики…

На следующий день вечером мальчики старались управиться с мытьем ног как можно скорее — потому что им выдали чистое белье, а чтобы переодеться, отдать и сложить грязное белье, нужно много времени, и воспитатель может не успеть рассказать о молитве леса и о том, как исправился последний из трех мальчиков.

— Господин воспитатель, мы уже лежим.

— Господин воспитатель, мы уже…

Тишина ожидания воцарилась в спальне, даже не верилось, что на каждой из сорока расставленных рядами кроватей лежит по мальчику, — так тихо было.

— О чем я собирался говорить? Ах да, о третьем мальчике. Так вот, с третьим мальчиком, у которого в Варшаве был друг Юлек, однажды вечером случилось чудо. Этого самого плохого мальчика — который исправился позже всех, с которым дольше всего не хотели играть, — сначала полюбил воспитатель, потом вся группа, и наконец вся колония.

Дело было так.

Был тихий вечер.

Дети легли спать.

Через открытые окна было видно небо, хорошее деревенское небо, которое любит детей и днем смотрит на них улыбкой солнца, а ночью поет им тихую колыбельную мерцанием звезд. Смотрит через открытые окна деревенское небо и радуется, что дети спят, что проснутся они веселые и выспавшиеся и продолжат свои игры.

Окна были открыты.

Через открытые окна плыл в спальню хороший чистый воздух, который тоже любит детей и хочет, чтобы они были веселыми и здоровыми. Хороший деревенский воздух на легких крыльях плыл, останавливался ненадолго у каждой кровати, целовал спящего мальчика в лоб и шептал:

— Спи спокойно, набирайся сил, мужай, крепни, расти.

Дверь спальни приоткрыта, через приоткрытую дверь слышна скрипка. Скрипка благодарит деревню, что деревня любит детей города…

Деревня любит… воздух целует… небо солнцем улыбается… — как? Как деревня может любить, если у нее нет сердца? Как воздух может целовать?

Как лес может молиться? Потому что как раз о молитве леса я хочу сегодня рассказать.

У деревни есть сердце, мальчики. У деревни сильные руки, которыми она, как хорошая нянька, прижимает к сердцу свои города. У деревни широкая грудь, которая нас кормит и греет. Деревня ссутулилась, сгорбилась от работы. На висках ее корнями старого дерева надулись вены; каждая травинка на лугу, каждое зернышко колоса стократно орошено жарким ее потом. Глаза деревни обращены к небу, лесом она дышит, как легкими. Вздохнет она — ветер завоет; заплачет — дождь потоками польется. А когда вечером она опускается для молитвы на колени, то белки, птицы и бабочки затихают, чтобы ей не мешать. Да и возможно ли, чтобы у деревни не было сердца — при ее кротости, трудолюбии и величии, — ведь даже ласточке нужно сердце, чтобы свить гнездо и выкормить нескольких птенчиков.

Вечером деревня молится, и в ее молитве — поле, луг, река, лес, тихая песня… такая тихая, что нужно очень внимательно вслушаться, чтобы услышать этот шепот, это вечернее пение.

Третий мальчик, который исправился позже всех, услышал пение леса.

Он приехал сюда так же, как вы все. Я не знал его, как и не знал никого из вас в первый день. А когда я с ним познакомился, то сразу подумал:

«Этот мальчик услышит, как поет лес. Вот бы он только побыстрее услышал пение леса».

И я ждал.

Я ждал неделю, десять дней, две недели — и наконец дождался того вечера, о котором рассказываю, когда через открытое окно хорошее деревенское небо смотрело в спальню, через приоткрытые двери доносились звуки скрипки, а лес тихо пел.

Когда уже все мальчики заснули, он один не спал. Он лежал тихо около самого окна — у него были открыты глаза, он слушал.

И вдруг расплакался.

Я сел у его кровати и спросил:

— Почему ты плачешь? Ты вспомнил дом, вспомнил Варшаву?

— Нет, я ничего не вспомнил.

— Может, ты сделал что-то плохое и боишься, что это станет всем известно?

— Нет, я ничего не сделал.

— Так почему же ты плачешь?

— Я сам не знаю.

Он не знал, почему плачет, но я знал: мальчик услышал печальное сердечное пение вечернего леса, услышал тихую молитву деревьев — поэтому он расплакался. Удивительна, чудесна эта молитва: лес говорит, небо ему вторит. Они говорят о детях, которые бывают хорошими и милыми; а если они не таковы, то это не всегда их вина. О разном они говорят.

Вы спросите: откуда я знаю, что мальчик услышал разговор деревьев с небом, если он сам об этом не знал?

У того, кто услышит молитву леса, так удивительно становится на душе, что он плачет, но ему не грустно — он плачет, сам не зная почему. А на следующий день он всегда становится лучше, намного лучше, чем раньше, — чем тогда, когда еще не слышал пения.

И мальчик, который две недели до этого не мог исправиться, сразу исправился. И колония обрела в его лице веселого, хорошего товарища по играм — в салки, в лапту, в вышибалы, в третьего лишнего.

Может быть, и среди вас есть такие, которые слышали молитву леса; спрашивать об этом, однако, не следует, потому что тот, кто слышал, хранит свое чудо в тайне, носит чудесную мелодию глубоко в душе и никому об этом не рассказывает.

Небольшая полоса леса сразу за Лысой Горой, луг с узкой дорожкой около рва — и уже видно реку издалека.