— Приветствую всех, кто, не смотря на погоду, смог приехать к нам в этот вечер. Наш новый детский хор, в который входят воспитанники приюта Святой Троицы, сегодня в первый раз выступит перед прихожанами, и мы надеемся, что эти истинные дети Божьи не оставят вас равнодушными, — и прибавила чуть тише, — да хранит нас Господь.

Мать-настоятельница ушла, и вместо неё, слаженным строем, на сцену вышли десять детей в белых длинных рубашках. Они встали посреди сцены, ровно, с непроницаемым выражением лица. Даже маленькая, примерно пяти лет, девочка справа стояла с высоко поднятой головой и забавной серьезностью на лице.

Мужчина в черном, сидящий за пианино в левом углу, которого я поначалу не заметила, легко взмахнул руками и зал наполнился спокойной красивой музыкой. Дети, все, как один, глубоко вздохнули и тихо запели. Каждый вздох, каждое слово, сорвавшееся с десяти уст, слышалось, словно от одних. Это было настолько волшебно, что даже не верилось, что в таком старом и простом монастыре можно услышать настолько красивое пение, которое затрагивает все фибры души. Но чем больше оно восхищало, тем сильнее бушевал демон, и тем сильнее разум раздирало отчаяние. Я здесь лишняя…  Как и Крис с Рейном. Как и Мелори с Данте. Мы не желанные гости в этом доме; волки, претворяющиеся псами, огонь, желающий насладится прохладой воды. Мы решили обхитрить судьбу, уйти из-под Божьей десницы, и были изгнаны. Не заснуть нам больше под колыбель матери; не согреется у домашнего очага; не насладится теплом весеннего солнца; не закрыть глаза в надежде на вечный покой…  И стоила ли та сила, те дополнительные годы жизни всего этого? Сравнимо ли пошлое веселье с истинным счастьем? Или длинное одиночество с короткой полноценностью? Для человека, познавшего обе стороны, оно не сравнимо. Но теперь ничего не изменить. Все кончено, когда исцеляющее душу пение ангела твою разрывает на части.

Все песни, что пел хор, я слушала, стиснув зубы и давясь от боли, что причиняли молитвы. Примерно на середине, когда мне пришлось опустить голову, чтобы не выдать всем свое искривленное лицо, я почувствовала, как кто-то взял мою руку и крепко сжал. Крис заметил мое состояние, которое наверняка было хуже, чем у остальных, благодаря буйной Лилит. Я взглянула на него с благодарностью, но парень почему-то лишь сильнее нахмурился и, к моему удивлению, вдруг подсел поближе, обнял свободной рукой и прижал к себе так, что мое лицо уткнулось в его шею.

Когда я готова была спросить, что не так, он заговорил первым.

— Глаза, — услышала я шепот у самого уха и вздрогнула.

Неужели они опять покраснели? Но ведь злости нет, лишь неприятная ноющая боль. Значит, Грим был прав, и эта особенность будет проявляться в любой подходящий и неподходящий момент. Черт, нужно было все-таки надеть те линзы.

Так я и просидела все оставшееся время, лишь иногда поворачивая лицо в сторону сцены и опять пряча его, как только чувствовала особо сильные вспышки боли.

И лишь когда голоса смолкли и дети ушли со сцены, я позволила себе сесть прямо, но все еще не выпускала руки Криса. Тут я вспомнила о сидящем рядом Рейне, его недовольстве, и быстро повернулась к нему. Но волноваться было не о чем. Он оказался смышленее всех нас вместе взятых. Сейчас Рейн полулежал на лавке, закинув одну ногу на другую, а в ушах виднелись наушники-капельки, из которых приглушенно доносилась тяжелая музыка. При этом лицо у парня было более чем умиротворенное. Скептически хмыкнув, я повернулась назад к сцене, и, сказать по правде, вовремя. Ведь сейчас, за руку с матерью-настоятельницей, на нее медленно поднималась Люси-Роуз Марбел.

Радостные алмазные глаза девочки блестели от возбуждения и волнения. Белое платьице и золотистые кудри создавали ошибочное представление о маленьком ангелочке. Сестра Мария же была бледна словно мел и выглядела так, будто бы шла на эшафот. Она подвела Люси-Роуз к центру сцены и, нервно сглотнув, начала говорить:

— Одна из наших воспитанниц, Люси-Роуз Марбел, захотела в этот вечер сделать нам сюрприз и спеть песню собственного сочинения. Надеемся, это станет хорошим завершением сегодняшнего представления, и вы покинете наш монастырь с улыбками, — и вновь тихо, но с большей эмоциональностью, прибавила, — храни нас Господь.

Монахиня нетвердым шагом сошла со сцены, и теперь все внимание было сосредоточено на одной Роуз.

Сначала девочка окинула взволнованным взглядом всю залу и, заметив Мелори с Данте, радостно улыбнулась. Потом, лихорадочным движением разгладив руками подол платья и глубоко вздохнув, заговорила:

— Здравствуйте, меня зовут Роуз, — её громкий голос разнесся по залу. Девочка говорила медленно, четко отделяя каждое слово, словно боясь вдруг сбиться. — Для начала, Роуз хотела бы…  то есть, я хотела бы сказать спасибо монахиням, что позволили мне выступить здесь. Ведь это очень важно для меня и моего друга. А еще это важно для всех тех, кто такой же, как и мой друг. — Улыбка вдруг слетела с губ Роуз, взгляд стал стеклянным, как у куклы, а голос стал вдруг непривычно низким. — Да начнется конец… .

Стекла в окнах задрожали от мощного раската грома, и свет в зале внезапно погас. И лишь сейчас с небес сорвался мощный ливень, доносившийся до ушей, не смотря на толстые стены монастыря. Теперь единственным источником света оставались несколько зажженных свечей и частые яркие вспышки молний. Все присутствующие нервно заерзали на стуле, а я не могла отнять взгляда от Роуз, которую было не узнать. Исчезла та детская невинность во взгляде, неуверенность и смущение. Теперь она стояла с высоко поднятой головой, широко раскрыв пустые невидящие глаза. Ливень все усиливался, и когда через несколько мгновений грянул гром, преследуемый особо яркой вспышкой молнии, Роуз вздохнула и тонким, но удивительно глубоким голосом запела. И создавалось впечатление, что дождь словно подстраивается под её пение, создавая странную, пробирающую до косточек, протяжную мелодию.

Роуз замолкла. Её шея блестела от пота, а грудь судорожно содрогалась от частых вздохов. Взгляд вновь прояснился, и маленькие дрожащие ручки тут же вцепились в юбку платья. Тонкие брови сошлись на переносице от удивления и непонимания. Неуверенным шагом она отступила назад, рассеяно поклонилась и быстро ушла со сцены, скрывшись за дверью, возле которой стояли ошарашенные монахини. Да и не только они — весь зал еще несколько секунд был погружен в гробовое молчание.

А я, казалось, на некоторое время будто забыла, как думать. Голова совершенно пуста, никаких эмоций, никакой боли или других псевдофизических ощущений — совершенно ничего. Такое чувство, словно я уснула и видела короткий сон, но сама в нем не участвовала. Даже глаза отказывались двигаться. Полное оцепенение.