В его сознании Варвара неразрывно связывалась с покойной женой, а тем самым и с ним, чувство его к ней не назовешь страстью, и тем не менее оно было прочно и неизменно.
Павел сказал, что ему нужно с ней поговорить, и погладил ее по щеке.
И хотя в глазах Варвары вот уже несколько месяцев Павел замечал все меньше той любви, которой они светились в Темишваре, все-таки, усевшись у ее ног, он понял и по голосу, и по ласковым прикосновениям ее рук, что эта женщина и сейчас чувствует к нему влечение, которое ни он сам, ни семья не могли понять и одобрить.
Варвара сказала, как ей было тяжело, когда Петр и он смотрели друг на друга волком, позоря и себя, и все ее семейство, и как приятно, что сейчас Петр все позабыл, разговаривает с Павлом и отправляется его искать, если он не приходит к ужину.
Павел объяснил, что часто бывает у казачьего есаула Укшумовича, у которого купил лошадей. Тот обещает ему дом в Бахмуте. Чудесный дом, они о таких домах до сих пор и понятия не имели. Из липового дерева. Сначала вытесывают бревна, потом из них складывают дом и сверху покрывают крышей. И все. Ни дать ни взять голубятня.
Укшумович клянется, что через месяц, как в сказке, его уже будет ждать готовый дом.
Варвара весело сказала на это, что и в Токае, и здесь, в Киеве, он отлично их устроил, без него не было бы у них крыши над головой ни в Токае, ни в Киеве.
Петр — плохой хозяин, она тоже никакая не хозяйка.
Им бы только болтать, танцевать полонез да транжирить отцовские дукаты.
Павел опустил голову.
А Варвара заговорила о том, что Петра нельзя принимать всерьез.
«Мотылек, воробей, петушок, красавчик, он наверняка кинулся бы на Вишневского с ножом, но у него ребячье сердце, доброе, отзывчивое, оно не может долго таить зло. А что он сердится, так это из-за меня, потому что я по глупости и чистоте сердечной рассказала ему, что, когда он меня сватал, я ничего не знала о супружеской жизни, кроме того, что покойная Катинка по вечерам, когда мы ложились спать, мне говорила. Петр был красив, мил, сват его привел в дом, но в то время, по правде говоря, я толком даже не знала, за кого выдают Катинку: за Петра или за тебя, Павел. Клянусь могилой матери, несколько дней в голове моей была сплошная путаница и неразбериха, это я помню. Сейчас у меня сын и я счастлива, но, к чему скрывать — и что здесь зазорного, — я люблю и тебя, Павел, словно во мне сидит еще одна Варвара. Я и Кумрия часто поминали судьбу недобрым словом за то, что она так играет нашей жизнью. И, смеясь, всегда признавали, что еще бы немного и одна или другая вышла бы замуж за тебя, Павел».
Такова уж женская доля.
И Варвара громко рассмеялась.
Она вспомнила об этом, когда рожала и когда к ней пришла та сводница, которую она презирает, но ненавидеть не может, потому что и у Юлианы сын не от того, кого она сама избрала, а от того, кого ей судьба судила.
Она хочет, чтобы он знал это.
Она стояла одной ногой в могиле, когда рожала, и вернулась в жизнь, сама не знает почему, может быть потому, что его, Павла, жена не вернулась.
Сейчас, когда у нее сын, Петр, наверно, перестанет оскорблять и подозревать ее, увидит, что она добрая и преданная жена.
И, наверно, не станет больше срамить ее перед людьми и звать пустовкой.
После первого ребенка — так, по крайней мере, ей говорили — другие пойдут легче, и она будет здесь жить, как живут другие женщины, смирившись после первых родов, но, покуда она жива, останется в ней — она этого не скрывает — и та склонность, которую она питает к нему.
Но она умоляет и его, Павла, и мужа не позориться и ее не позорить ревностью, словно она кобыла, гулящая девка, за которой нужен глаз да глаз. Им должно быть стыдно. Пусть берегут свое доброе имя.
Она католичка, со стороны в их семью пришла.
И потянулась за ними, как гуска в туман, но сейчас у нее сын и она не потерпит оскорблений Петра из-за него, Павла, и вернется к отцу, сенатору Стритцескому в Нови-Сад, если еще хоть раз из-за нее возникнет ссора в семье и она услышит непристойные слова. Пусть все это знают!
Павел был удивлен и смущен тем, как встретила его Варвара, и тем, что она ему, спокойно улыбаясь, наговорила. Он встал со словами, что пришел не для того, чтобы слушать пустые разговоры, а с худыми вестями.
Она помнит, что они, Исаковичи, уезжая из Сербии, видели, как люди оставляли трупы матерей и сожженные села, сам он так и не знает, где похоронен его отец. Смерть сильнее всего сближает людей, а особенно родных. Замявшись, он добавил, что и она, родив ребенка, должна быть готова вынести все ради этого маленького беззащитного существа, которому дала жизнь и которое не смогло бы жить, если бы она отняла его от груди.
Пусть же скрепится и достойно встретит смерть дорогого ей человека, которого больше нет и чью память она не имеет права оскорблять напрасными и ненужными рыданиями.
Варвара изменилась в лице, поднялась с подушек, побледнела.
— Ты принес известие о смерти отца? — спросила она.
Павел спокойно сказал, что в штаб-квартире Витковича он узнал от фендрика Симеона Хрнича, приехавшего только что из Варадина, что ее отец скончался.
Павел боялся, что Варвара начнет биться в безумных рыданиях, но она только вздрогнула, будто ее ударили кнутом, вскочила с кровати и молча залилась слезами.
Потом, ни слова не говоря, снова легла, зарывшись лицом в волосы.
Ее тело тряслось от рыданий.
Сам не зная почему и откуда ему это пришло в голову, Павел пробормотал, что следует помнить о ребенке, ей нельзя плакать.
И добавил, заикаясь, что служанки (а не Петр) ему сказали, будто от слез у матерей портится молоко и для ребенка это вредно.
Тогда она подняла голову, будто боль от удара кнутом прошла, и, обливаясь слезами, принялась рассказывать, что в последнее время несколько раз видела во сне отца, он все ласкал ее и благословлял. Но ей даже в голову не приходило рассказать мужу, что каждый раз отец проклинал зятя.
— А как мы мучались позавчера, когда писали с Петром отцу письмо, которое хотели послать с лейтенантом Боянацем, который собирался ехать в Темишвар.
Сдерживая слезы, Варвара сказала, что предчувствовала смерть отца и потому решила еще в этом году, после того как родит, к нему съездить.
Некоторое время она молчала, потом тихо, совсем тихо зашептала, что, выйдя замуж и решив ехать в Россию, она стала совсем чужой старику отцу. Но все-таки он был где-то рядом. Из соседней комнаты доносился запах его трубки, к ней ласкались его собаки. И когда она заходила к нему, отец был у себя. Живой. И она всегда могла на него рассчитывать. Последний раз он долго смотрел на нее глазами, полными слез. И сказал, что она похожа на мать, которую она едва помнит. У нее был на свете родной человек. До сих пор ей казалось, что она еще может его встретить на улицах Киева. Издалека узнать по старческой, но еще быстрой и уверенной походке, хотя он и опирался на трость как на третью ногу. Сможет, различив его среди сотен людей, сказать: «Вот мой отец».
Теперь, значит, она никогда его уже не увидит. Никогда!
В семье Петра Исаковича после рождения ребенка многое изменилось. Варвара сидела у колыбели и не спускала с новорожденного глаз. Петр ходил по штаб-квартире как чумной, подписывал бумаги, готовился к отъезду на новое местожительство, но мысленно весь день был с маленьким сыном. Чтобы поскорей добраться домой, он ехал верхом. Люди на улицах Подола поспешно расступались, давая дорогу этому сумасшедшему всаднику.
Трифун и Павел тоже были словно прикованы к этой люльке.
Ребенок стал центром, вокруг которого вертелся мир в доме купца Жолобова.
А визг и плач маленького существа становились все сильнее.
Ни мать, ни нянька, ни Трифун, ни Павел не могли успокоить ребенка. Он просто заходился от крика, точно от какой-то никому не ведомой боли.
Отец целыми ночами носил его на руках, тенью бродил по комнатам, тетешкал его, бормотал ласковые слова, неделями не раздевался.