Юрат, когда пришел его черед, взял все барьеры до «Стены» и трижды тщетно пытался заставить буланую кобылу ее перескочить.

Шум и крик стояли страшные.

Петр скакал дерзко: беря барьеры, высоко взлетал над седлом, так что казалось, вот-вот полетит вверх тормашками. Но и он тщетно мучился, пытаясь взять «Стену». Жеребец, на котором он скакал, каждый раз останавливался как вкопанный, либо сворачивал так резко, что Петр на секунду-другую зависал в воздухе над его гривой.

Группа русских офицеров вежливо хлопала ему в ладоши.

Трифун выглядел величественно.

Он ехал спокойно, выпрямившись, как тому учила австрийская, вернее испанская школа, словно на параде или на прогулке в манеже. Беря барьеры, он сильно пошатывался, но не упал.

Костюрин похвалил запыхавшегося Трифуна.

Поскольку скачки не являлись обязательными, а были своего рода развлечением, Павел не считал нужным скакать подобно другим. Тем более, что он был в офицерском мундире, усыпанном серебряными пуговицами, высоких австрийских сапогах и треуголке.

Своей лошади для скачек с препятствиями у него не было, а понравились ему только черный жеребец и буланая кобыла. Но просить их перед такой уймой зрителей было неловко.

Он считал себя средним наездником в скачках с препятствиями.

Однако Шевич обратил внимание Витковича и Костюрина на то, что Павел Исакович портит компанию, не подошел даже поглядеть на препятствия, не проехался и держит себя надменно с товарищами.

И громко окликнул Павла по имени.

То, что Павел Исакович с первых же дней был дерзок с русскими и тем не менее быстро снискал явное расположение Костюрина, не давало покоя молодому, своенравному Шевичу, который сгорал от желания удержать в своих руках отцовский полк.

Шевич, наподобие француза, считал, что сформированный в России отцом полк — его личная фамильная собственность. Живану Шевичу даже удалось отдалить от Костюрина двух своих родных братьев.

Павел не отзывался на оклики Шевича, и тот принялся его громко вышучивать, причем шутки его граничили с оскорблением. Хладнокровие и надменность Исаковича, не удостоившего его даже взглядом, привели Живана в бешенство.

А Исакович тем временем горящими глазами смотрел на лошадей.

Большинство наездников, сделав по ипподрому несколько кругов, собралось у ложи генерала. Спорили о том, почему лошади так упорно не желают брать опасные препятствия, которые хорошие скакуны вполне в силах взять.

Все наперебой услужливо старались охаять лошадей генерала Бибикова и уверить Костюрина, что его два коня — они называли их по именам — наверняка с легкостью перелетят через эти самые высокие барьеры.

Павлу было противно смотреть на этих униженно подбегавших после скачки к Костюрину людей, напомнивших ему лошадей, что подходят к хозяину, чтобы получить из его рук кусок сахара.

Он стоял в нескольких шагах от Витковича дерзкий, замкнутый, одинокий и в смятении спрашивал: когда же это кончится? Уж очень затянулась эта кавалькада. Ему захотелось вдруг незаметно уйти и посмотреть конюшни.

Досточтимый Исакович совсем по-иному представлял себе первый день у Костюрина. Но когда он направился к конюшням и поравнялся с ложей генерала, тот увидел его и весело крикнул:

— Что это с сербским князем? Разве он не желает показать, как ездили сирмийские гусары? Что с вами, князь?

Костюрин сказал это в шутку, но его слова будто обдали Павла кипятком, потому что генерал ненароком повторил глупую остроту Шевича, который назвал Павла князем во время их первых семейных встреч.

Шевич, услыхав это, поспешил добавить, что его родич чудак, святоша, что научился он ездить верхом в своей Црна-Баре охлябь, на кобыльем горбу, когда водил лошадей на водопой. А сейчас испугался.

Виткович, смеясь, объяснял Костюрину, как ездят охлябь в Мачве и где находится Црна-Бара. Для Костюрина Црна-Бара была в неведомых краях, все равно что на луне.

Придя в хорошее настроение, он все-таки велел передать Исаковичу: совсем, мол, неплохо, что капитан так кичится своим бывшим отечеством и полком сирмийских гусар, в котором служил, но ему все-таки придется забыть Австрию и думать о том, что у него под носом, то есть о России.

Похвально не забывать свою землю, но нельзя любить только одну свою военную часть, свой полк, а не всю армию, предпочитать Сирмию великой Российской империи.

— Отправляйтесь сейчас же в манеж и покажите, как ездят верхом сирмийские гусары! — закончил Костюрин.

Хотя Исаковича это огорошило, он крикнул:

— Слушаюсь!

И попросил разрешения взять вороного жеребца или буланую кобылу.

Он уверен, что эти лошади способны взять самый высокий барьер, надо их только хорошо направить.

Поскольку гость генерала полковник Лейб-гвардии уже уселся на вороного жеребца, Костюрин велел Павлу взять кобылу. Она, правда, уже немолодая, и не скачет как прежде.

Исакович побежал на ипподром.

И жеребец и кобыла были встревожены. Конюхи с большим трудом их сдерживали. Жеребец помчался, точно буря, легко взял первые пять препятствий; когда всадник погнал его к «Стене», он свернул в сторону, а когда тот вонзил ему шпоры в бока, бешено кинулся к «Могиле» и со всего размаха сбросил всадника на препятствие.

Полковника унесли. Он сильно расшибся.

Конюхи с трудом поймали и увели взбесившегося жеребца.

Кобылу тем временем отвели в сторону.

Она вся дрожала.

Сняв треуголку и офицерский мундир, Исакович подошел к кобыле и сам начал ее выводить. Животное опасливо смотрело на него своими черными глазами. Он погладил ей шею и колени.

Кобыла постепенно успокаивалась.

От конюха Павел узнал, что кобылу зовут Лиса, что в прошлом году она еще отлично скакала, но в этом словно сдурела, меняет аллюр, шатается как пьяная, а приблизившись к высокому барьеру, сворачивает и садится.

— Проклятая баба, опасная, — сказал конюх.

Шевич, сопровождавший Исаковича, принялся упрекать Павла за то, что тот не стрелял, а только морочил людям голову пустой болтовней. Чего он добивается? Куда метит? С чего он так задирает нос и превозносит сирмийских гусар? Да и весь этот наш хваленый народ? В русской армии следует помалкивать, он встретит здесь гусар, которым он и до седла не дорос. А насколько ему, Шевичу, известно, кроме полка его отца, конница Прерадовича в битвах австрийского государства ничем не прославилась. Это была обычная пограничная стража.

Секунд-майор Живан Шевич, заменявший отца, генерала, был смертельно оскорблен тем, что Павел поступил не в их полк, а в полк Прерадовича. К тому же ему дали прочесть посланный Вишневским в Киев рапорт об Исаковичах. Вишневский описывал Павла как гордеца и хвастуна, вдовца, который живет со служанками.

Шевич думал, что Павел плохо стреляет.

И наверняка упадет с лошади.

Исаковичи решали обычно свои споры драками.

Шевич жил в России уже больше года, женился на богачке, был принят в высшем обществе. В русских он видел не только братьев, он относился к ним как к высшим существам. Встречу с Павлом, которого он не видел много лет, Шевич воспринял как несчастье, муку и позор. Они знали друг друга с детства по Варадину и Темишвару, но сейчас перед Павлом был законченный подлец без души и сердца, у которого за каждым словом скрывалось злорадство, за каждой улыбкой — гнусность. Ему захотелось при всех ударом кулака сбить фанфарона с ног. Но он сдержался, вспомнив, что у него уже есть один кровный враг — Божич. И только ответил, что наверняка всадил бы ему пулю в лоб с пятидесяти шагов.

И предложил пари: если он упадет с лошади, все, что у него есть, перейдет к Шевичу. Но если возьмет барьеры, то Живан перед собственной женой поцелует ему сапог.

И повернулся к нему спиной.

Потом подошел к кобыле, принялся снимать с нее седло и что-то ей нашептывать.

Словно для него это животное было совсем не таким, как для других.

И в самом деле Лиса в ту минуту Исаковичу была ближе, чем все собравшиеся в школе верховой езды люди. Павел забыл, где он находится.