Костюрину приходилось решать их армейские дела.

Впрочем, нелегко пришлось и артиллерийскому генерал-поручику Ивану Федоровичу Глебову{24}, который занимался расселением сербов.

Хорват получил позволение сформировать гусарский полк. Такое же разрешение получили Шевич и Прерадович.

Хорват обосновался в шанце Крылов. Его брат, Михайло, встречал и заманивал туда переселенцев. Исаковичи отказались ехать к нему. Они ждали возвращения генерала Шевича, который, как и Прерадович, уехал жаловаться в Москву и застрял там. Исаковичи еще в Среме внесли свои имена в его список.

Юрат и Петр с женами из дому не выезжали, но сани Павла весело пролетали черед Подол под крики прохожих, которые останавливались и смотрели им вслед. Вороные Павла Исаковича были на языке у всего Киева. Стало известно и то, что он вдовец.

Жених!

Однако от радостного настроения, с которым Павел приехал в Киев, в первые же дни не осталось и следа. По улицам Подола бродили его соотечественники в чернеющих среди снега лохмотьях. Непривычная для киевлян одежда женщин вызывала насмешки подольских юнцов, особенно зубоскалили молодые бурсаки-богословы над пестрыми головными уборами, которые были закреплены длинными булавками, словно воткнутыми в голову. Они улюлюкали, смеялись и дразнили их цыганками. Бедные женщины в вечернюю пору убегали от нахальных юнцов. А Исаковичи вместе с мужьями этих женщин недоумевали: «Неужто все это происходит в братской, православной стране?»

Тем временем в Петербурге шли дебаты: где поселить направленных Бестужевым в Россию сербов, которые упорно требуют самостоятельной территории и армии. В этом между Хорватом, Шевичем и Прерадовичем разногласий не было. Тут они действовали сообща.

И дружно просили назвать отведенную им территорию «Новой Сербией».

В челобитных они писали и «Новая Мезия», как называли Сербию во времена римлян.

Из окон стоявшего на склоне горы дома купца Жолобова, как из птичьего гнезда, видно было далеко. Все покрывал снег. Бастионы и развалины на Горе, церкви на кручах. На белом снегу сновали, подобно черным муравьям, земляки в поисках хлеба. Чтобы не вмешиваться в распрю генералов, Исаковичи отсиживались дома. Митрополия прислала в Киев извещение, будто Исаковичи приняли унию. По городу пошла молва, что они привезли с собой одну католичку — жену Петра, Варвару.

Оппозицию против генерала Хорвата возглавлял в то время протоиерей Булич. Он потребовал от Исаковичей уведомить его, какую веру исповедует Варвара. Православную ли? Будучи в смертельной вражде с Хорватом из-за его наветов, протоиерей старался, где только мог, ему насолить.

Среди сербских офицеров, переселившихся в те годы из Австрии в Россию, было несколько католиков, так как ходили слухи, что переселенцев тут же повышают в чине.

Обрушиваясь из своего Миргорода на генерала Хорвата, протоиерей Булич обрушивался и на них. И ни сном ни духом не виноватые католики очутились в трудном положении.

— Я привел в Россию сто офицеров, — доказывал русским Хорват.

— За мою партию голосуют и царь Константин, и царица Елена, и благочестивая царица Пульхерия, и Ирина, и сто православных мучеников. Здесь наше царство, — кричал протоиерей Хорвату. — Где заслуги ваших предков?

Если в католической Вене на подозрении был каждый православный офицер, то в Киеве на подозрении был каждый католик.

Протоиерей Булич утверждал, что Иван Хорват де Куртич никогда сербом не был, а дабы скрыть свое происхождение, женился на сербке.

Закаленный в битвах Хорват грубо и зло замечал в ответ, что у Австрии нет лучшего друга, чем сербский митрополит, что, не будь попов, за ним пошла бы еще тысяча офицеров.

Вернувшись в Киев, Хорват тут же уехал в Крылов, где вместо себя оставлял своего брата. Хорват предложил называть формирующиеся полки пандурскими, как они назывались в Австрии, а не сербскими. В командиры одного из новых полков он прочил своего сына, шестнадцатилетнего юношу. На что протоиерей Булич поспешил обратить внимание русских.

Таким образом, семья Хорвата стала на какое-то время для сербов богом и дубинкой.

Хорват получил разрешение набирать в свои полки людей в королевстве Польском, в Болгарии — словом, всюду, где пожелает.

Тем временем Шевич писал своим родичам в Киев, что на сумасбродства Хорвата следует ответить требованием самостоятельной территории и для Шевичей. И предлагал русским назвать ее не Новая Сербия, а Славяносербия. Так и было сделано.

В те дни Шевич задумал выдать дочь за майора Петровича, который утверждал, что он родом из Черногории, с тем чтобы направить туда зятя для набора солдат.

Так хотел Шевич ответить Хорвату.

Русским быстро надоела эта их Новая Сербия, и через двенадцать лет она была переименована в Новороссию.

В своей борьбе с Хорватом Булич затронул и семью Исаковичей. «Какую же наконец веру исповедует женщина, которую привезли Исаковичи? Православная она или католичка?»

Юрат кричал, что поломает попу ребра, однако на семейном совете подумывали о том, что Варваре следует переменить вероисповедание. Петр открыто грозил застрелить из пистолета всякого, кто заставит плакать его жену. Павел ласково утешал Варвару:

— Не плачь, Шокица, ты ни в чем не виновата. Пусть себе протопоп разоряется. Я знаю, в чем воля божья. Воля божья — это наша любовь к тебе и твоя любовь к Петру. Говорил мне Текелия, сын капитана Ранко и внук знаменитого Ивана Текелии, как, по рассказам отца, дед его годами вел смертельную борьбу с мадьярами. И клялся, что если поймает мадьярского князя Ракоци, то сдерет с него живьем кожу. Ракоци тоже не собирался, если захватит Ивана, кормить его смоквами. И какова же была воля божья? Сербы потеряли белградский дистрикт{25}, и турки опустошили всю страну. Участь Ракоци тоже была не лучше: он потерял Венгрию и ушел к туркам — есть горький хлеб изгнанника и поливать его горючими слезами. И вот прошло много лет. Однажды, проезжая через Турцию, Иван услышал, что князь, его кровный враг, живет на берегу моря, в городе Родошто. И Текелия нанес Ракоци визит. Не для того, чтобы его оскорбить или посмеяться над ним, а чтобы посидеть и поговорить о прошлых позорных, полных бессмысленной ненависти днях. Князь принял его хорошо. И два старых кровных врага мирно сидели, вспоминая былые времена, и слушали, о чем рокочет море, которое плескалось у их ног.

Юрат, не любивший нравоучительных рассказов Павла, попытался прервать проповедь брата и, улыбнувшись, заметил, что эти два смертельных врага сидели словно бабы, потому что стали старыми и глупыми, а если бы молодость еще светилась в их глазах, они бы так не сидели. И, кстати, хорошо бы узнать, о чем же это рокочет море?

Павел спокойно ответил, что негоже смеяться над стариками.

А о чем рокочет море, пока молод, не поймешь.

А в старости уж и понимать поздно.

Одно только правда, что два кровных врага встретились, не тая зла в душе.

На глазах у всех Павел погладил Варвару по волосам и сказал:

— Любовь тебя с нами связала, и ее не сможет порушить и все российское воинство. Только наша смерть в силах это сделать.

После этой истории и крещения Варвары Исаковичи уединились в нанятом доме.

И зажили в Киеве, как жили в Варадине и свободном королевском городе Неоплатенси.

В любви и согласии.

Так, по крайней мере, казалось тем, кто посещал их семейство.

Между тем прошел декабрь, а о Трифуне не было ни слуху ни духу. Словно навеки сгинул человек в снегу.

В начале января 1753 года в штаб-квартиру бригадира Витковича пришла бумага, в которой запрашивали о службе и офицерских чинах Исаковичей в австрийской империи.

Когда Юрат услыхал, что ему и в Киеве придется писать объяснения, он пришел в неистовство. И поскольку в это время он учил наизусть титул генерал-губернатора Киева, Костюрина, готовясь идти к нему на прием, Юрат помянул мать его высокопревосходительства советника Санкт-Петербургской Государственной Военной Коллегии, господина генерал-поручика и кавалера Ивана Ивановича Костюрина.