Хорват старался брать в Россию лишь тех, кто мог держать в руках оружие, и неохотно принимал в транспорт женщин и детей, не говоря уже о старухах.
Теперь же советники Марии Терезии дали обер-капитану Янике Антоновичу 145 ланацев[23] плодородной земли и австрийское дворянство, чтобы он только отказался от переселения в Россию.
Как выразился упомянутый выше владыка Живанович: «Заерзал перед нами, бедняками, всемогущий канцлер в Вене, как черт перед крестом!»
Но и это австрийскому двору уже не помогло.
В тот день, когда Яника Антонович получил дворянское звание и землю, капитан Сима Рунич из Сентамаша попросил в дворцовой канцелярии разрешение на выезд для себя, своей семьи и еще для семидесяти трех душ. Капитан Георг Голуб — для себя, для семьи и еще для пятидесяти душ, а также для своего лейтенанта, Бодерлицы. Для всех — mit Familien! И для лейтенантов Брановацкого и Тешича. А для обеспечения благосклонности (captatio benevolentiae) приложил бочонок карловацкого вермута и бочонок карловацкого розового.
Вышеупомянутый фендрик Йоцич хотел даже со своими людьми унести из церкви потиры и епитрахили. И принялся снимать колокола, заявив:
— У меня есть паспорт для переселения, стало быть надобно переселять и церковь. Ибо церковь — это люди, — кричал он, — а не стены, где мы служили богу!
Этот призыв подхватили потом по всем селам Потисья, где переселяющиеся одержали верх, и шуму вокруг этого было немало.
Прибывший из Вены в Варадин Энгельсгофен знал сербов лучше, чем Гарсули, который, начав свой жизненный путь на острове Корфу, добрался до Вены. Безумие переселения, охватившее в тот год Поморишье, Темишварский Банат и Бачку, вовсе не было ни новым, ни скоропреходящим. Сербы легко забывали несправедливость и обиды, но помнили ласковое слово, помощь, человечность и нелицеприятие. За добро этот народ платил необычайной благодарностью, особенно если оно исходило от иностранца.
Сербы, как прежде, так и сейчас, когда они начали переселяться в Россию, не переставали писать Марии Терезии, пытаясь образумить сильных и могучих мира сего. Писали они и Леопольду I:
«Не успели мы еще утереть слезы по недавно убитым сыновьям и братьям нашим, павшим за Австрию, а от нас требуют уже новых мертвецов, и всех нас опять ждет горе да убогая старость».
Исаковичи вовсе не первыми надумали переселяться.
Павел еще четыре года тому назад слышал, что хлопочут о переселении сирмийские гусары Атанас Рашкович и младший сын вице-дуктора Монастерлии Иосиф.
Но те, кто переселялся, и в России требовали отвести им Новую Сербию! Устроить судьбу народа на отведенной им территории!
Покуда Павел ждал Трифуна, через Токай непрерывно шли переселенцы. Кое-кого Павел знал, о некоторых только слышал, но суматоха в ту осень была превеликая.
Первый сбор переселенцев был два года назад в Бечее.
Старосты и выборные переселенцы еще тогда, в сентябре, два года назад, кричали, что хотят остаться на своей земле, потому что невозможно им бросить хозяйство, сколоченное после стольких лет и с такими муками. И они отказываются идти на земли гершафта!
Не одни только простые солдаты кричали да жаловались.
Жаловались и офицеры, еще задолго до Исаковичей.
Все, что с ними делают, великое несчастие! Никогда не ожидали они ничего подобного от венского двора. Их деды, отцы, братья проливали кровь, не щадили живота своего и за эти земли, где они сейчас осели, заплатили своей кровью в десять крат.
«Нам не ведомо, — писали они Марии Терезии, — в чем мы провинились, какое предательство совершили, какой позор или бесчестие императрице нанесли».
Не получив ответа, они кинулись в транспорты, которые в тот год уходили последними.
Собственно, ответ пришел; в рескрипте говорилось, что все, кто не покинет страну, получат землю, если уйдут из армии.
Но это касалось лишь одних офицеров.
Некоторые заколебались и, радея о багополучии своих семейств, принялись вычеркивать свои имена из списка переселенцев.
В Новом Ковиле пожелали остаться лейтенант Петр Райкович и фендрик Периша Гошич, в Старом Ковиле — капитан Михаил Проданович. Но в Мошорине никто не выписался!
В Тителе пожелал остаться лейтенант Иван Антонович, наперекор фендрику Влашкалину, которого переселенцы избрали своим вожаком. Кишка тонка оказалась у лейтенанта Живы Николича из Сентамаша. Остался с ним и фендрик Марко Радишич — из-за одной вдовушки, за которой волочился и которая в те дни родила ему сына. В Чугуре остался больной, ослепший капитан Арса Джюлинац. А в Бечее богач капитан Петр Зако заявил, что он родился не для того, чтобы быть цыганом, жить в шатрах и просить подаяния в чужих краях; он намерен, как и прежде, оставаться сам себе господином.
В Мохоле остался, вернее туда вернулся — по уговору с Вишневским — лейтенант Драгич Каракашевич со своим приятелем, бывшим фендриком, неким Остоей Кубуриным. Возвратились они веселые, хмельные, с полными карманами серебра и, смеясь, рассказывали, что видели русскую царицу и всех святых на русских небесах. Но все-таки решили, мол, жить в Мохоле. Лучше места нет на земле, чем Мохол.
Не уехал из Канижи капитан Стеван Зако. Этот тихий человек с бледным лицом привез с войны какую-то французскую книжицу, которую, говорят, все время читал. Подобно сенатору Стритцескому и его родичу в Бечее, Зако уверял, что у него сердце болит за тех, кто уезжает, но он остается потому, что, мол, всюду хорошо, где можно читать книги. В его доме собирались и прочие офицеры Канижи, кроме уезжавших, чтобы научиться танцевать французский менуэт и поглядеть, как во время танца следует держать французскую трость. И кланяться, опираясь на пятки.
В Мартоноше остались капитан Лазар Вуич, у которого жена второй раз родила двойню. А с ним и лейтенант Иван Жегарац, который упал летом с лошади и сломал ногу.
В последнюю минуту остались в Потисье еще сорок офицеров.
Титулярный майор Юрат Исакович уже потом, в Киеве, имел обыкновение говорить: «Из наших людей в Потисье осталось лишь сорок проституток, зато в Поморишье все было по-честному».
Немало шуму было среди сербов вокруг этих переселений.
Однако, когда из Вены пришло разрешение на отъезд всем тем, кто записался раньше, с места снялись многие.
Все двинулись со своими солдатами и со своими семьями.
Из Старого Ковиля уехал лейтенант Арса Станоевич. Как на свадьбу отправился.
Из Мошорина — капитан Максим Зорич.
Из Титела — Михаил Пешич, несмотря на то, что в транспорте выбрали предводителем его фендрика. Правда, по дороге Пешич захворал и вернулся.
Из Бечея уехал капитан Сава Ракишич.
Из Мохола — лейтенант Неда Маркович.
В пути он женился, отбив чужую невесту, которая родила прежде времени в Киеве. Ребенок на отца не походил. Неда и сам это видел, но помалкивал. Всепобеждающая любовь к этой женщине охватила его. Ребенок, в отличие от Неды, был красив.
Его товарищи, сирмийские гусары, с похабной усмешкой подталкивали друг друга локтями, перемигивались и дразнили бедолагу, сраженного любовью:
— Неда, твой ребенок не очень-то на тебя смахивает! Как же это так? А?
В Потисье за военный статут и отъезд высказались в то лето тысяча девятьсот семьдесят человек{22}.
И все они уехали.
Из бывшей милиции Поморишья уехало в то лето тысяча восемьсот восемьдесят человек.
Когда г-н Оренги, сербский агент Хофдепутации, в Вене давал эти сведения, он обычно добавлял, что Вена с сербами осрамилась: «Ja, mit den Serben haben wir’s verpatzt!»[24]
Участившимся в ту осень переселениям способствовали тайно прибывшие в Банат из России эмиссары, а также письма от родичей, которые уже находились в России.
«Не давай себя загубить! — писал из Киева брату в Темишвар секунд-майор Петр Марианович. — Русская императрица переселенцам в этом году выдала полностью овес и сено, а по нашей просьбе — еще и по шести тысяч рублей порционными и единовременными. Да еще построили нам дома, каких наш народ никогда не имел!»
