В Мошорине собираются в путь почти все православные. Более двухсот человек отправляются на этих днях из Титела. Едут alle mit Familien[20] из Бечея.

Двинулись и те, кто записывался в Мартоноше и Наджлаке.

А в Глоговаце в последнюю минуту люди разделились, так что без драки и проломленных голов не обошлось.

Собирались ехать целыми селами, но унтер-офицерам из штаба удалось внести смуту: народ разделился — одни хотят ехать, другие — нет, и сейчас уже не поймешь, кто едет, а кто остается. Женщины кричат, дети плачут. Хуже всего то, что ни на одной стороне нет перевеса, разделились точно пополам, словно яблоко переполовинили, и дерутся. В Мохоле дело даже до стрельбы дошло.

К их удивлению Павел слушал со скучающим и рассеянным видом.

Юрат сердито рубил ладонью и все твердил, что и ехать плохо, и оставаться не мед.

— И чего мы гомозимся? Чего снуем, как муравьи, туда и обратно? Там хорошо, где хорошая компания. Всюду хорошо, где есть друзья! А в каком государстве — дело десятое.

Павел сказал, что надо бы написать Божичу. Такие вот Божичи и устраивают смуту. За майорский чин душу черту готовы продать. А за полковничий — и жену отдадут. Знай дукаты на учкур нанизывают. Не слышат, как вороны на сербских кладбищах каркают.

Но почувствовав, что обижает Юрата в своем же доме, спохватился и спросил:

— А почему вы о Трифуне ничего не рассказываете? Как он? Что у него нового? — И тут же заметил, как Анна опустила голову, а Юрат уткнул нос в седло и принялся зубами откусывать кожу.

С минуту царила тишина, потом супруги переглянулись, словно спрашивая друг друга, кому говорить.

На каштаны уже ложились сумерки, за домом в траве и на скошенном лугу резвились суслики: выскочат из одной норы и тотчас нырнут в другую.

Скошенная трава опьяняюще пахла. Под черепичной стрехой еще ворковали голуби, а в воздухе вертелись турманы.

Вечер, неся тишину и покой, медленно спускался на усадьбу.

Будто не слыша вопроса, Юрат начал рассказывать о том, как они с женой намучились перед отъездом. Стритцеский грозился лишить Варвару наследства, мать Анны, Агриппина, кричала, что больше не разрешит мужу платить долги, которые Юрат наделает в России. Старик же орал: «Если не оставишь детей в Нови-Саде, не получишь из нашего дома ни форинта!»

И Юрат, чтобы не слышала жена, зашептал Павлу на ухо, будто теща великодушно позволяет сенатору открыть мошну лишь в том случае, если тот хорошо себя ночью покажет.

Павел, оборвав его болтовню, сказал: чего они крутят, почему не отвечают, что с Трифуном?

Юрат пробормотал, что Трифун, мол, совсем спятил, не дай бог оказаться у него на дороге среди бела дня, не говоря уж о ночи. Жена, как известно, его оставила и вернулась к отцу в Руму, и теперь всем уже ясно, что навсегда. И детей не отдает. Спуталась — такие, по крайней мере, дошли из Румы слухи — с каким-то корнетом, неким Вулиным, у которого еще молоко на губах не обсохло. И оба, говорят, влюблены друг в друга по уши. Знай воркуют да за руки держатся, как словачки, когда в церковь идут. Говорят, будто он красив как ангел и на четырнадцать лет моложе Кумрии. Вся Митровица только о том и судачит, и нетрудно догадаться, каково Трифуну слушать это.

Не захотел даже перед отъездом детей повидать.

А Кумрия и слышать не хочет о том, чтобы вернуться к мужу и ехать в Россию.

Когда Анна со слезами на глазах ушла в дом, Павел после долгого молчания сказал Юрату, что в голубой комнате, где они будут спать, муж зарезал своего ребенка и жену. Счастье еще, что Трифун не учинил ничего подобного.

Юрат с вытаращенными глазами оглядел мирно стоявший среди зелени и цветов дом и попросил Павла не говорить об этом Анне. Она на третьем месяце, и негоже ей слушать такие вещи. Пусть себе спит спокойно! И зачем надо было снимать этот дом? И Юрат, этот, в общем, бесшабашный офицер, опасливо стал поглядывать на стреху, словно ждал, что с чердака вот-вот закапает кровь. Он был на войне, от его руки погибло несколько неприятельских солдат, но у него никак не укладывалось в сознании, что муж может убить жену — женщину, которую он любил, а тем более — зарезать собственного ребенка. Лучше бы Павел ему этого не говорил!

Потом, понурившись и пряча глаза, добавил, что надо бы еще кое-что рассказать о Трифуне, но он предпочитает, чтобы это сделал Петр. О Трифуне Павел в Токае еще немало услышит. Тщетно спрашивал Павел, в чем дело. Юрат лишь невнятно бормотал да отмахивался рукой.

Тогда Павел сказал Юрату, что́ следует тому говорить Вишневскому, а также познакомил его со своим намерением переходить Карпаты не в ближайшие дни, а когда выпадет снег. Он, мол, уверен, что гораздо удобнее и быстрее ехать в санях.

Оставшись наедине с мужем, Анна, прежде чем лечь, стала расспрашивать Юрата, что он еще говорил Павлу о Трифуне? Юрат сказал, что о самом худшем он умолчал. Плохо, рассуждал он, разлучаться с родичами, но еще хуже — встречаться заново. Порой люди, в том числе и родные, меняются, будто времена года. И там, где ты думал найти розу, натыкаешься на голые шипы. Вот и Павел, прибавил он, предлагает ехать в Россию не сейчас — по опавшей, пожелтевшей листве, пока тепло, стоит вёдро и золотая осень, а дождаться, когда все завеет снегом, и ехать по снегу. Дескать, так скорее в Россию попадешь.

— Я говорю, надо как можно скорее перевалить через горы в Польшу, а он уверяет: «Нет, поедем по снегу!» Вот ты, Анна, теперь и выкручивайся! Того и гляди, родишь в снегах на каком-нибудь перевале. Хочется Павлу на саночках прокатить нас в Россию!

Через три дня, в пасмурный полдень почтмейстер Хурка пришел к Павлу с вестью, что прибыл лейтенант Петр Исакович с супругой. У околицы, перед трактиром, подковывает лошадей.

Он их сразу узнал, хотя никогда в жизни не видел.

Таких шляп дамы в Токае не носят. И офицеров, чтобы так сидели верхом, тоже нет. Вон три экипажа, у колодца с журавлем, неподалеку от криницы Вишневского. Народ вокруг них собрался.

Павел пошел навстречу Варваре и брату.

Пошел один, потому что Анны и Юрата дома не оказалось.

Встреча была сердечной. Павел сразу же заметил, как сильно изменился Петр, сейчас он был веселый, жизнерадостный, темный от загара, но вовсе не грязный и не запущенный, каким приехал Юрат. Голубой доломан Петра и в дороге сверкал серебром. Встретил он Павла радостно. Соскочил с коня, обнял его и, смеясь, закричал:

— Куда тебя занесло, каланча? Куда ты нас завел? Где ты, милый? Вот и мы собрались в твою Россию. Ну и ну! Дай хоть где-нибудь голову приклонить на ночь!

Варвара же встретила Павла совсем не так, как в Темишваре.

Она заметно окрепла, но казалась какой-то невеселой. Как и прежде, она обняла Павла и поцеловала, но в ее объятье и поцелуе не чувствовалось ни порывистости, ни тепла. В глазах у нее стояли слезы.

Павел только почувствовал нежное прикосновение ее руки и увидел, как она бледна.

— Павел, милый, вот мы и приехали. Устали! Знаешь, как было трудно! Анна и Юрат здесь?

Несмотря на бледность, Варвара была очень хороша, еще краше, чем в Темишваре, но какая-то совсем другая — тихая, и глаза стали вроде еще больше. Вся она была словно пронизана солнечными лучами. И золотистые волосы, теплые руки и грудь, которую Павел, обнимая ее, невольно ощутил, все было пронизано солнцем. Она выглядела спокойной и печальной, какой никогда раньше не была. С безразличием следила она за тем, что делал и говорил Петр.

И это безразличие, эту холодность, или, быть может, тоску, Павел увидел на Варварином лице и тогда, когда привел их в дом и они встретились с Анной и Юратом. Было ясно, что Петр счастлив и весел. А его задумчивая, тихая жена, видимо, несчастна.

В тот вечер все громко говорили, повествуя друг другу о том, что произошло с каждым из них. Тут-то Петр начал орать во все горло, что его жена ждет ребенка, будто все на свете, даже и воробьи на стрехе, должны о том слышать. Варваре это было явно не по душе, и она молча опустила голову, словно услышала что-то неожиданное и неприятное.