Сейчас он немного оправился после тюрьмы, но утратил философское спокойствие, которому его научили книги из библиотеки госпожи Монтенуово. И денег много просадил, играя в фараон. Не везет ему в карты.
Единственное счастье — в семье, в любви.
Капитан тут — желанный гость.
Однако им надо кое-что выяснить.
Подавая трубку Исаковичу, майор заметил, что обычно перед ужином он не курит, но любит поговорить под дым трубок. Как-то вольготнее себя чувствуешь.
Ведь все на свете — лишь дым!
И семья, и дом, и гостеприимство, и дружба.
В тюрьме все превращается в дым!
В возрасте капитана он озорничал, любил избивать людей. Сейчас уж у него рука не та. А когда в жизни мужчины наступает такая пора, это и есть единственное подлинное несчастье — не по мнению философа, а по его, Иоанна Божича из Чуруга, скромному суждению.
Поэтому пусть капитан скажет ему, скажет, как отцу Теклы, испортил ли он единственное, что осталось у него в жизни, дорогое и милое ему существо? Эта языкатая баба из «Ангела», жена безусого Марко Зиминского, болтает, будто его Текла приходила к Исаковичу в трактир.
Что на это скажет капитан?
Павел сидел молча, удивлялся спокойному тону Божича, тому, как оба они мирно сидят и покуривают, а через какое-то мгновение, может, вцепятся друг в друга зубами. И думал, что у сидящего перед ним человека с его хваленой и так восхищающей женщин венской культурой наверняка запрятан за голенище сапога нож.
У Исаковича он был.
Однако следовало отвечать, и он, словно зачарованный, также спокойно ответил:
— Скажу так, как учил нас старый Энгельсгофен отвечать в таких случаях. Я не краснобай. Не враль. Зайди речь о замужней женщине, и отвечать бы не стал. Старик Энгельсгофен говаривал: «Не сходись с замужней женщиной очертя голову, сперва подумай, а коли поймали, не ерепенься, молчи себе. Но ежели затронута честь чьей-то дочери, то либо женись, либо клади голову на плаху!» Мне нечего вам, майор, сказать. Правда, когда Текла была у Зиминских, она заглянула ко мне, но как ребенок — к своему родичу. Стыдно даже говорить об этом. И скрывать мне нечего. Надо быть последним дураком и свиньей, чтобы подумать, что я, Исакович, могу покуситься на честь дочери своего земляка, по сути дела еще совсем ребенка.
А сейчас, когда я ответил на ваш вопрос, мне лучше уйти. Это низкое подозрение кажется мне просто кошмаром. И мне, и вам, отцу этой невинной и чудесной девочки, надо очнуться от этого кошмара. Ниже достоинства нам с вами слушать бабьи сплетни.
Божич улыбнулся, но смотрел пристально и недоверчиво.
Капитан не понял его.
Он вовсе не подозревает его в том, что он польстился на ребенка, что он охотник до цыплятинки. Он боится сумасбродства своей дочери. В ней проснулась весна. Тянет ее поскорее замуж. И он не удивился бы, если бы Текла побежала в трактир, чтобы соблазнить капитана. А мужчина слаб, когда дело касается ягнятины и цыплятины. Ему-то это известно. В его жизни тоже всякое бывало. Услыхав о том, что Текла, пока он был в тюрьме, ходила в «Ангел», он решил, что дочь лопнула как бутон и виноват, сам того не желая, капитан.
А он, отец, лучше знает, в чем и где счастье его дочери.
Божич принялся вышагивать, как павлин, вокруг Павла, раскинув руки и словно извиняясь за то, что тот сидит растерянный и смущенный, будто невеста на смотринах.
Майор был в новенькой — с иголочки — форме венгерского гусарского полка, впервые введенной в том году в Австрии для офицеров. Доломан сверкал серебром. Выйдя из тюрьмы, он завел себе все новое. Завивал волосы и сильно душился. И все же тюрьма оставила на нем заметный след. Лицо побледнело, а косица стала до смешного тоненькой. Рот, в котором и было всего несколько зубов, обвис. И все-таки он по-прежнему поминутно расправлял плечи и выпячивал грудь. Когда он сел, взгляд его был полон ненависти, однако он старался держаться прямо и неподвижно, хотя правая нога в сапоге все время подрагивала.
Павел заметил, что он делает глупость, говоря так о своей дочери. Текла чистая, милая, умная и очаровательная девочка.
— Все это хорошо и прекрасно, — сказал Божич, — но вы рассуждаете о детях, хотя у вас их не было и вы их не знаете. Живем мы ныне по французской моде, которая любит наготу, и капитаны на всем белом свете, в том числе и в Австрии, забавляются с женщинами в постели. Да и я, хоть и постарел, ничуть не лучше их. Двадцать лет тому назад и сорок лет тому назад наш народ захлебывался в крови. То были времена героев. Теперь времена танцев, менуэта, шпината, духов и вееров. Любви нет — одно лицемерие! Знаю я, каковы барышни в Вене, в Италии и во Франции, знаю и каковы сомборки, варадинки, будинки и вуковарки. Всех их, чуть подрастут, уже дырявят. Приятно слышать, что девочка не пострадала. Иначе вы, капитан, живым не вышли бы из дома и закончили свою жизнь в одеяле, залитым известью, а в Леопольдштадте был бы замурован еще один колодезь. Кто коснется моей дочери, долго не живет.
Исакович потом вспоминал, что во время этого скабрезного разговора с человеком, который смотрел на него пьяными глазами, его начал бить озноб. Он встал и заорал — хватит с него, дескать, таких разговоров, но Божич стал его удерживать:
— Сейчас мы можем спокойно поужинать. Прошу простить меня, что я недостаточно гостеприимен, но уж очень я испугался, что вы, капитан, отняли единственное, что еще осталось в моей жизни. Нет большей любви на свете, чем любовь отца к дочери.
Он подошел и обнял Павла.
— Хочется мне выдать дочь замуж и не хочется. Мой богатый тесть, Деспотович из Буды, вдов и стар. Мечтает при жизни видеть внучку устроенной. И денег на это не пожалеет. Каждое божье творение имеет право на последнее желание. А Текла говорит: «Если хотите выдать меня замуж, пожалуйста, за Исаковича я пойду с удовольствием». А жена криком кричит, кто знает почему, при одном упоминании о том, чтобы я вас, капитан, взял в зятья. Что же касается меня, то я нашел для дочери прекраснейшую партию. Господина Траушенфельса, брата госпожи Монтенуово, очень богатого человека. В Вене у него четыре игорных дома. Ему уже перевалило за семьдесят. Через годик-другой оставит жене после смерти груду дукатов. А что может быть лучше жизни, которую ведут богатые вдовы в Вене? Мы, Божичи, — одни из немногих хорватов и сербов, принятых в высшем венском обществе, а Текла была бы первой представленной ко двору. И вы, капитан, все испортили!
Исакович горько раскаивался, что пришел к Божичу. Внутри у него все дрожало от бешенства, что он должен выслушивать все эти бредни. Но Павел хотел дождаться и последнего вопроса, полагая, что Божич спросит и о приходе в «Ангел» Евдокии. Он решил все вытерпеть, если только сможет, лишь бы обелить Теклу, лишь бы отец оставил ее в покое. Павел был счастлив, что разговор о появлении Теклы в «Ангеле» кончился благополучно. В его сердце росла нежность к дочери Евдокии. Как живая стояла она у него перед глазами, и в ушах звучал ее веселый смех.
Но такого отца среди своих соплеменников Павел встречал впервые. Божич становился ему все отвратительней и внушал все большее презрение, что было не так уж трудно заметить и прочесть в его глазах. Видимо почувствовав это, Божич надулся и предложил сойти вниз.
Он знает, сказал Божич, о чем думает капитан с той минуты, как вошел в его дом, и знает, что говорят о нем, Божиче, эти голодранцы из «Ангела». Со своей стороны, он много думал о капитане, когда сидел в тюрьме. Поначалу ему даже хотелось выдать за него свою дочь.
При этом Божич громко, но как-то хрипло захохотал.
Удивительно, но ни Божич, ни Евдокия не умели смеяться.
— А позже, — продолжал он, — мне подумалось, будто капитан считает возможным не принимать всерьез старого Божича. И приударить за его дочерью. Приятно сознавать, что я ошибся и капитан так не считает.
Потеряв терпение, Исакович сказал, что ему известен кодекс чести и если бы он захотел жениться, то сумел бы, как положено, посвататься к дочери человека, которого почитают в армии и в народе.
