Мост вел в освещенный и, вероятно, укрепленный двор. По двору сновали мужчины и женщины, видимо занятые хозяйственными делами.

В караулку вбежали дети.

Часовой у моста стоял и, казалось, спал.

Исакович не знал, не мог знать, сколько несчастных его соплеменников томится здесь за решетками. Чего только не рассказывали в Вене офицеры в трактире «У ангела», да и в Темишваре! Может, все это было и не так, но истории ходили одна другой страшней.

В числе заключенных находился и родич Исаковича. Считалось, кто попадал в Грац, тот живым на свободу не выйдет даже через пять — десять лет.

Говорили, что кое-кого уже повесили.

Исакович стоял в темноте, неподалеку от ворот крепости, и сердце у него мучительно сжималось — не столько от мрачного вида тюрьмы, сколько от сознания равнодушия его земляков к судьбе тех, кто сюда попал. Он стоял словно завороженный, бормотал что-то себе под нос, не в силах оторвать взгляда от зарешеченных окон.

Там, наверху, в камерах среди заживо похороненных томились и люди, посаженные лишь за то, что они хотели уехать в Россию и писали туда об этом.

И как же быстро все их забыли!

Повздыхали какое-то время, пожалели, пошептались об их судьбе, но жизнь продолжалась, как продолжается она после похорон. Некоторые из жен заключенных вышли замуж, и дети росли не зная отцов.

А в тюрьме, за решетками, эти живые мертвецы, вероятно, готовились сейчас ко сну. Сон — единственная утеха рабов. Исакович это знал. Многие проведут здесь десять, двадцать и больше лет, превратившись в живые скелеты. И если их вдруг в один прекрасный день помилуют, им уже не захочется уходить из тюрьмы. Зачем? Куда им идти?

Они привыкнут к своей камере, сухой корке хлеба, к одиночеству и мышам. Мыши — единственные друзья и гости заключенного.

Пройдет много дней, недель, месяцев, лет. Какое-то время в верхнем и нижнем Среме будут еще вспоминать об арестованных. Говорить о том, как несправедливо с ними поступили, что они воевали, не щадя своей жизни, за Австрию, за христианство, верой и правдой служили императрице, не раз были ранены. И вот дожили до того, что профосы бьют их по щекам и пинают ногою в зад.

И Павел подумал: «Что, если стать перед воротами и закричать эдак, по-нашенски, протяжно: «Э-гей!..»

Может, и разбудил бы он кого-нибудь там, за решетками, может, кто и услышал бы, расплакался бы, и выпала бы у него из рук или изо рта корка хлеба, может, перестал бы бросать крошки мышам или, отогнав крыс от окна, подбежал бы к решетке посмотреть, кто зовет? Может, подумал, что, значит, не забыли их, пришли дать знак о скором освобождении? А может, подумал бы, что все это лишь сон, и опять, понурив голову, погрузился бы в привычное беспамятство?

А ведь стоит только отпереть казематы, и несчастные кинутся в ворота, доберутся до леска на склоне горы и пустятся наутек по долине, что ведет в Австрию и дальше — в Венгрию. Нужно всего лишь десять — двадцать смельчаков, готовых рискнуть жизнью, чтобы захватить мост, перед которым вкопаны два пушечных ствола, преграждающие въезд для повозок. Перебить в мгновение ока караул, с петардами и с саблями в руках ринуться во двор и добежать по коридорам до комнаты коменданта крепости, где находятся ключи. Все это можно сделать за считанные минуты.

В узких коридорах при столкновении живым остается только один. Во дворе поубивали бы всех. Но пока поднялась бы тревога и явилась помощь, большинство заключенных разбежалось бы. Сообщники потом могли бы легко провести их через Венгрию в Польшу.

Привыкнув, что во время войн их использовали для неожиданных налетов и засад, Исаковичи всегда готовы были на любую самую безумную авантюру. В ярости от собственного бессилия, от невозможности помочь своим попавшим в беду соотечественникам Павел, стоя перед воротами, едва сдерживал крик, рвущийся из его груди.

Его земляки из «Ангела», — безмолвно продолжал он свой монолог, — рано или поздно уедут в Россию и станут там премьер-майорами, полковниками и даже генералами. Их желание осуществится, они смогут торжествовать. Их примут в русскую армию, да еще и повысят в чине.

Некоторые умрут графами и князьями. Да и те, кто останется в Австрии, кто затаится и поведет себя мудро, как змея, тоже кончат хорошо. Женятся, наплодят детей, станут кавалерами ордена Марии Терезии, полковниками, генералами, фельдмаршалами!

И только этим несчастным здесь, наверху, тем, кто бунтовал, кто ни перед кем не склонял головы, никогда не увидеть солнца в Среме, не проскакать по зеленой траве, не насладиться серебристым светом луны в Варадине, не полюбоваться зреющим хлебом и алеющими в хлебах красными маками.

Им навеки оставаться здесь, в Шлосберге, заживо погребенными.

И умрут они тут, в тюрьме, — поседевшие, взлохмаченные и полубезумные.

Неудивительно, что в тот вечер Павел пришел в дом Клейнштетера совершенно не в себе, хотя никто не узнал, куда он ходил и где был.

Тучи опустились так низко, что его никто не заметил.

Он просушил одежду, лег, но уснуть не мог.

Потом вскочил и начал ходить как неприкаянный взад и вперед по комнате, потом заговорил, точно безумный, сам с собою и, наконец, принялся кричать на Юрата, несмотря на то, что его двоюродный брат находился далеко..

Юрат, посмеиваясь, спрашивал: «Что, каланча, это ты так едешь в Россию?»

А Павел кричал в ответ:

«Считай, толстяк, считай! Сколько наших солдат сидит по тюрьмам? Считай, толстяк, считай! Сколько наших лежит в могилах? Можешь ли ты перечислить имена наших убитых детей, которых в твоем христианском государстве никто не оплакал и трупами которых можно выложить дорогу от Вены до Стамбула? А костями нашими вымостить дорогу до самой Венеции. Чтобы белела по ночам. Провести большак по плану графа Мерси!

Что скажешь, толстяк? А сколько нанесено нам оскорблений, сколько опозорено, изнасиловано наших женщин и девушек, скольких рожениц били по животу? Вспомни старух, которые стояли, плача, и ждали перед тюрьмами в Коморане и Марбурге, в Салониках и Смирне? Смилостивился ли кто-нибудь над ними? Их сыновья так и не вернулись. Сосчитай, сосчитай, если можешь! Сколько их было? Сколько матерей наших, рыдая, молили? Разве их кто-нибудь услышал?

Мы верные служаки. Одни служили христианской Австрии и Венеции, другие — магометанской Турции, прославились этим на весь мир и теперь кичимся, не правда ли? А все эти наши знаменитые сербы — обычные наемники! Неужто у нас совсем мозгов не осталось? Эх! Сидят наши в тюрьмах даже Айфы и Египта. Всюду мы в виноватых ходим!

Твой фельдфебель Пивар собирался аж в Триест, чтобы перед отъездом причаститься, но, оказывается, и этого нельзя. Можно, говорят, но чтоб служба шла по-гречески. Всё нам предписывают. И чтобы дома и дворы ставить по ранжиру и шелковицы вдоль домов сажать! Решили даже, чтоб в церквах нашей Сербии греческие попы по-гречески славили бога, а по-сербски бы только «аминь» говорили. Чтобы и мы перед богом рот раскрыли. Эх, Юрат, когда же этому конец придет?

Вот побывал я в Граце на Шлосберге, выполнил давнее желание оплакать Йоанновича, который Вука в Россию звал. Угомониться, мол, не хотим. Как же нам, толстяк, угомониться? Ведь не мы с тобой, а кости сербские не могут спокойно лежать в земле. Ведь они и в Италии, и во Франции, и в Пруссии, и в Нидерландах, а сейчас и Россию надо будет прибавить. А кто покрыл землей наши кости? Или помиловал заключенных? Болгар одни турки режут, а венгры и вовсе господа, умирают лишь за Марию Терезию. А нас режут все, и умираем мы за кого придется. Поэтому и говорят, что мы-де люди ненадежные, предать можем! Мы, Юрат, — чудо невиданное!

Сербы умирают на Рейне, в Ломбардии, в Силезии, где их хоронят замерзших. Да и ты сам не дрался с французами на снегу, в зимнюю стужу в Праге? Не оставил непогребенными семерых? А сколько осталось на желтой листве и на снегу? Ты можешь их сосчитать? Мы шли за австрийскими генералами, этими старыми бабами, чтобы вернуть свою Сербию. Врывались в нее и отступали, снова врывались и снова отступали. Кругом ложь и обман! Надо-де умирать за Христа!