В мире его соплеменников, куда Исакович вступил в Киеве, были увечные, чахоточные, киластые, захворавшие по дороге в Россию и не сумевшие вернуться домой. Они стояли перед мясными лавками и зарабатывали себе на хлеб тем, что отгоняли собак.

Или шли от дома к дому и чистили нужники.

Когда он заводил с ними разговор, они твердили:

— Боже! Боже! Никогда больше не видать нам своей семьи! Кто закроет нам глаза?! Боже! Боже!

Сперва он почти не слышал их возгласов. Потом они входили в одно ухо и выходили в другое. «Боже! Боже!» Спустя две-три недели этот шепот, это бормотание, эти восклицания стали невыносимыми. «Боже! Боже!»

Однажды ночью Павлу приснилось, будто весь этот убогий люд собрался вокруг его дома. Павел слышал, как они завывали: «Боже! Боже!» Проснувшись, он подумал, что кричит какой-то незнакомый голос. И лишь потом сообразил, что кричал он сам.

Юлиана была удивлена, когда он вдруг заявил, что больше не намерен посещать своих соплеменников в Подоле.

Она заставала его сидящим за челобитными. Исакович писал Костюрину. Просил направить его в Санкт-Петербург, в противном случае грозил написать своему покровителю и защитнику сербов графу Кейзерлингу.

В конце октября 1753 года Исакович решил повторить в Киеве то, что сделал в Темишваре: бежать без бумаг, на этот раз — к царице.

И хотя это может показаться невероятным, в штаб-квартире Витковича помечены октябрем 1753 года десять челобитных капитана Исаковича с просьбой об аудиенции у царицы.

Исакович был из тех людей, которые, живя на одном месте, вечно стремятся в другое. Человек, вечно не довольный своей кожей и постоянно, как змея, ее меняющий. Как волк, что каждый год линяет, да обычая не меняет.

Спустя год, зимой, Павел рассказывал братьям, что тогда в октябре он совсем ополоумел от горя, увидев, куда он их привел, когда ему показалось, что ему откажут в аудиенции.

Трудно ныне в это поверить, но Павел, как и многие его соотечественники, никогда не видел моря. Море для Исаковича и всех сербов-переселенцев было подлинным чудом.

Во время войны Павел дошел до Праги, до Франции и даже до Голландии, но на берегу моря ему побывать не удавалось. Море воспринималось Павлом, как и всеми этими переселенцами в Россию, как символ утешения, надежды, подобно поющей птице или яркой игрушке для умирающего ребенка. Но не вообще море, а русское море, на котором стоит русская столица — град Петра.

Разговаривая об этом, они не отличали Неву от Финского залива, реку от моря. Петербург и царица для переселенцев были неземным видением.

Почему же только Вишневский едет в столицу?

Почему только Вишневский увидит царицу?

Чем этот винодел лучше его, Павла, который уже в Австрии носил кандалы за Россию?

Исакович стал во всеуслышание кричать об этом в штаб-квартире.

Тщетно Ракич и другие офицеры, сторонники Вишневского, ему шептали, что предстоит посещение Киева императрицей Елисаветой и ее величество будет давать аудиенции.

Как это милостиво делала в Москве прошлой зимой.

Исакович часами сидел у дома, глядел вдаль и размышлял о том, как бы все-таки добраться до Петербурга и до царицы.

И хотя эти люди были своенравны, невежественны и малообразованны, и не только Павел, но и прочие офицеры Витковича, они знали, что Петербург — такой город, какого нет и не может быть в Европе.

Прочие города, подобно Белграду, были детищем войны — крепостями.

Или, подобно Вене — шумными поселениями, создаваемыми кротами. Торговыми центрами царства или королевства. И существовали они веками. Громоздились этаж на этаж, будто гора кирпичей, бревен или кадок с капустой или солониной. Улицы и дома там пропахли мочой, а закуты — нужниками.

Между тем град Петра Великого возник как в сказке.

Придуманный и созданный человеческой фантазией, русской фантазией. Его построил царь Петр, непостижимо, точно по волшебству.

То, что ему, Исаковичу, хотят помешать добраться до этого города, прежде чем он навсегда уедет в Бахмут, а он знает, что многим его соплеменникам это удалось, хотят лишить его аудиенции у царицы, было для него главным разочарованием и огорчением в России.

И хотя сербские офицеры жили в просвещенном восемнадцатом столетии, в эпоху рококо, стремились они в Санкт-Петербург вовсе не для того, чтобы жить в столице или на нее поглазеть.

Для них это был город Петра Великого. Город во льдах и снегах, на море.

Это не было и стремлением к роскоши, к вазам с цветами величиной с зонт, к креслам, которые превращаются в постели для гостей, к губкам, которыми моются и которые продавались там в лавках как последняя мода.

Исаковичей, которые в постели спали голыми, а под открытым небом — на сене, не интересовали ни собачки, возлежавшие на шелках в спальнях, отделанных в стиле рококо, ни табакерки, хотя они уже и начали нюхать табак. Эти табакерки порой стоили столько денег, сколько эти офицеры в своей жизни и не видели.

Не видели они и пантомим, в которых дети играли роли ангелочков.

Ни живых картин любви Марса и Венеры, когда мужчины и женщины были почти совсем раздеты. Ни часов, из которых выходили ангелы с трубами, чтобы протрубить время, или петухи, чтобы его прокукарекать. Они не стремились увидеть, как ломают кости преступнику на колесе за кражу нескольких локтей грубого сукна или за два-три хрустальных бокала. Осужденные с переломанными костями еще дня два после этой пытки живут. И профессоры Сорбонны сидят возле них и изучают их агонию.

Живя в Европе, эти офицеры, в том числе Исаковичи, кое-что слышали и знали, но в большинстве своем они были простаки и неучи, полуграмотные люди, читающие книги по слогам.

Век, в каком они жили, не очень их устраивал.

Они изо всех сил оттирали друг друга, стараясь первыми попасть к императрице и предложить руку царя Лазара, которая перенесена во Фрушка-Гору и которую они мечтали перенести в Россию. Того же добивался и честнейший Павел Исакович.

Орел в клетке; толпа нищенок, что шествуют по Вене с пением, а потом идут из города в город просить милостыню; мосты, поднимающиеся при помощи воротов, — все это Исаковичи видели и обо всем этом были наслышаны. Павел знал и о том, как в Темишваре развратничали с мальчиками капуцины. Ел он и орехи, засахаренные в меду. Видел и сумасшедших в смирительных рубашках. Триста человек. В доме умалишенных. Зимой был и в оранжерее.

В доме Витковича он кое-что слыхал и о Петербурге.

Жена бригадира упоминала посла Пьемонта, которого звали граф де Бернес (госпожа Виткович выговаривала: «де Дрнеш»). Она уверяла, что бельгийский посол в столице — граф Линар. А саксонский — генерал Арнхем. Рассказывала, что Линар румянится, как женщина, и ходит в зеленом сюртуке, а медик регулярно пускает ему кровь.

И хотя Исакович никогда не был в Санкт-Петербурге, в ту осень он кое-что узнал об этом городе. В резиденции висел портрет Костюрина, написанный в тот год каким-то итальянцем.

Исаковичи видели этот портрет.

Павел даже простаивал перед ним целыми днями, когда только мог.

Ему представлялось, как это случается с сумасшедшими, что он жил в этом городе, хотя он никогда в нем не был.

Город на воде, как в сновидении.

Исакович не знал, стоит ли город на Неве или у моря, видел только, что он на воде. А зимой, ему говорили, вода покрывается льдом и весь город ледяной.

Костюрин был изображен на взятой в гранит набережной, отгороженной железной, словно бы тюремной решеткой, сквозь нее можно было видеть недосягаемые пределы. Налево от моста, где он стоял, высилась заросшая плющом стена, зеленели кусты и виднелась калитка.

Точь-в-точь такая, какие ведут в сказку.

Широкая каменная лестница поднималась к опоясывающей дом мраморной террасе, над ней — окно и балконы, а на крыше — огромные печные трубы, точно узкие башни.

Оттуда открывалась широкая панорама.

Дома, бесчисленные дома вдоль реки, а вдали в мареве тумана купола.