Он предлагал ее и Костюрину.
От нее он требовал одного — сблизиться, как можно теснее, с Варварой.
И расспрашивал о Варваре.
Услыхав, что у той умер ребенок, заметил, что мать нужно утешить. А следующего ребенка сделать лучше.
Так говорил о детях этот человек, рассчитывающий, подобно Исаковичу, быть представленным осенью императрице. И уверенный, что чин генерала ему обеспечен.
Вытаскивая Павла из дома, где он засел как улитка, Юлиана добилась совсем не того, чего ждала и на что рассчитывала. Дважды в неделю они объезжали больных и голодных, оставаясь наедине и в экипаже, и в домах, и на берегу Днепра, однако Исакович за все это время ни разу ее не коснулся и относился к ней даже холоднее, чем в Токае.
Женское чутье подсказало ей наконец, что этот офицер — сердцеед только на первый взгляд, на самом же деле, как сказал Вишневский, он прирожденный жук-могильщик. Она приходила в ужас, что у статного, прямого, когда он не горбился, красивого, моложавого и обаятельного человека, более привлекательного, чем Вишневский, холодные руки, пожатия которых не чувствуешь. Он ни разу не коснулся ее груди, даже когда подсаживал в экипаж. У нее порой возникало жуткое чувство, будто она ездит с мертвецом, который только делает вид, что живой. Смотрит, как мешком трахнутый, и улыбается.
Она хотела прекратить поездки, но, как всякая женщина, если она к тому же мать, начала все больше и больше его жалеть. Ей хотелось утешить, развеселить этого всегда глубоко печального человека, а поскольку Павел в ее глазах становился все стройнее, красивее и привлекательней, и отдаться ему.
— Павел! Дурачок. Один раз на свете живем! Не знаю, что за причина, но так хочу тебя, как не хотела мужа, когда выходила за него в Омоле! Чистосердечно тебе признаюсь, милый.
Тем временем они видели впавших в нужду соплеменников, обносившихся, живущих в сараях. Зарабатывали они себе на хлеб тем, что кололи армянам на Подоле пни. Женщины были с обвислыми грудями, желтыми от бед и голода лицами. Хромые калеки таскали мешки, грузили барки на Днепре. Многие с приходом вечерних сумерек начинали кашлять, кашлять.
Все эти мужчины и женщины повторяли одно-единственное слово: «Боже!.. Боже!..»
Целая толпа оборванцев бежала за ними, когда прошел слух, что Исакович ищет работников в свое имение.
Костюрин распорядился выдавать этим людям в монастырях похлебку, поначалу ее раздавали каждый день, потом дважды в неделю, а потом один раз в неделю. В Киеве скапливались и другие бедняки, ведь переселенцы прибывали из Австрии уже два года.
Костюрин говорил, что в России никто не голодает.
В домах, в конюшнях, в овинах Подола зимой все-таки голодали.
Госпожу Виткович особенно огорчало то, что юные девушки из бедных семей начали торговать собой. Такого раньше не было. Она плакала и твердила:
— Боже! Боже!
Тщетно утешал старуху Вишневский, говоря, что в Вене рождается в год шесть тысяч незаконных детей.
Однако упрекать русских было не в чем. Никто из просивших не вышел из русского дома без куска хлеба. Но пришельцы не хотели милостыни. И они начали громить мясные лавки.
Самым невероятным было то, что русские офицеры, гренадеры, дворяне оказались ближе этой бедноте, чем их соплеменники. Русские только посмеивались, слыша о кражах и нападениях на мясные лавки. А Виткович, сгорая со стыда, избивал людей до полусмерти.
Потом хватался за голову, рвал седые волосы и твердил:
— Боже! Боже!
Исакович поначалу слышал эти возгласы, тихие и громкие, только когда они раздавались вблизи, но позднее ему чудилось, будто он слышит их издалека, даже когда их шепчут, и, куда бы он ни ездил с Юлианой, его уши ловили неизменное: «Боже! Боже!»
Во время одной такой поездки Юлиана сказала, что диву дастся и сама в это с трудом верит, но Вишневский ее уверял, будто скоро предстоит посещение Киева императрицей.
Он строго-настрого запретил об этом говорить. Но сказал, что Исакович, значит, сможет получить у императрицы аудиенцию в Киеве. Если ей удастся узнать что-нибудь новое, она сообщит об этом Павлу.
Исакович, хоть и обещал об этом молчать, но спросил Витковича, известно ли ему что-нибудь о предстоящем приезде царицы в Киев? Виткович сказал, что слышит об этом впервые, но что это не исключено. И посоветовал родственнику помалкивать и ни одной живой душе о возможном приезде императрицы не говорить.
— Кто болтает о царице, отправляется в Сибирь с отрезанным языком!
Не прошло и нескольких дней, как к Павлу пришел с визитом фендрик Ракич, с которым он недавно познакомился у Витковича, и рассказал, что получил через штаб-квартиру письмо от своей родственницы Евдокии и ее отца. Евдокия спрашивает о нем, Исаковиче. Потом, как бы случайно, вскользь заметил, что в Киеве ждут вскоре приезда императрицы. Все сербы, дескать, попытаются ее увидеть. Однако она заедет по пути в Елисаветград, тайно. Ракич только просил об этом молчать. Головой можно поплатиться!
В те дни Павел избегал дом бригадира. Старуха Виткович втемяшила себе в голову, что его надо женить на старшей дочери подполковника Жигича, очень хорошенькой девушке, которой понравился Павел, хотя сам он не сказал с ней и трех слов.
Словно сговорившись привести его в хорошее настроение, несколько офицеров, которых он встречал в доме Витковича, сказали ему, что предстоит посещение Киева Елисаветой Петровной и он, вероятно, получит аудиенцию.
Его выберут, сказали они, так сказать, представителем от целой группы. Будет, видимо, принят и Вишневский. Все же не могут быть приняты!
Исакович был смущен и ждал дальнейших событий.
Никому больше об этом он не проронил ни слова.
Позднее честнейший Исакович рассказывал, что точно помнит, как Юлиана сказала ему двадцатого октября — в день казни великомученика Артемия, что, по утверждению Вишневского, императрица приедет наверняка и в самом недалеком будущем.
В ту пору Исакович чувствовал себя совершенно потерянным и несчастным и походил на человека, лишенного собственной воли. Ему больше не хотелось ни ехать в Буду, ни встречаться с г-жой Божич, ни поглядеть в последний раз на Теклу, не хотелось ни ехать к семье, ни обосновываться в Бахмуте, он махнул рукой на чины и на армию. Последнее и единственное его желание, не дававшее ему покоя, была аудиенция. Если личная его жизнь не удалась, если ему даже придется уйти в отставку, эта аудиенция даст ему возможность рассказать царице все, и тогда их переселение в Россию обретет смысл и достойное завершение. Не говоря никому ни слова, он начал тайно готовить к аудиенции новую треуголку, перчатки, роскошные сапоги, а также думать о том, что́ сказать царице и как сказать.
Неизменная улыбка, блуждавшая на его лице, говорила о том, что он все больше впадал в безумие.
Когда Юлиана — особа она была упорная — приезжала в своем экипаже за ним, чтобы отправиться на Подол к сербской бедноте, она заставала его во дворе перед домом, он сидел на пне и обычно строгал какую-нибудь ветку или хворостину.
Его гусар сказал ей, что так он сидит часами.
Юлиана и надеялась на успех именно потому, что он был в таком состоянии.
Этот еще совсем не старый человек в начале октября, как дуб осенью теряет листья, лишился всего: и силы, и веселости, и воли, и здоровья. Сильный кавалерист жаловался, как ребенок, на головную боль. Юлиана смеялась и говорила, что от головной боли она хорошо лечит.
До сих пор она заходила только в те сербские семьи, которые гусары Вишневского отмечали как добропорядочные. Павел же стал заглядывать и туда, где случались драки, кражи и пьянки. С этими поселившимися в конюшнях и сараях людьми, которым не удалось записаться во вновь образованные сербские полки, Виткович уже не знал, что делать. В те времена отбор на военную службу производился не докторами и фельдшерами, но все-таки и в Киеве брали не каждого. И хотя в те времена унтер-офицеры рекрутов набирали просто: хватали где попало людей, поили их до одури в корчме и всовывали первые порционные деньги. Те, кто напивался с унтер-офицерами, утром оказывался в казармах, где на них надевали тяжелые сапоги и вскоре отправляли на границу в занесенное снегом караульное помещение с соломенной кровлей. Но больных в армию не брали. Хворые поступали в Киеве в услужение и работали, пока однажды их не находили мертвыми. А до смерти они сторожили свиней, стирали белье, чистили нужники.
