Севастополь Скалистый берег Фиолента, разрывы, по воронкам гарь. Я не был здесь тогда, но каждый метр знаю: здесь легенда. Здесь каждый голос – золото, а каждый вдох – янтарь. Там, где стояли тысячами верных под вражеским огнём недели напролёт, У монастырского забора тысячи нетленных Стоят в строю небесных сил, закончив свой земной полёт. Они не мы, и было б слишком смело Нам говорить, что мы такие же, отнюдь. Мы в 90-х спали, позже – воровали оголтело, Не видя брода, прыгали, но так и не посмели потонуть. Ну что ж, и если нам одна награда скалистым берегом, где юные лежат, – иди. Значит, пойдём по следу их, значит, опять баллада. Баллада о войне и о любви! «Пусть будет тишина. Пусть до конца времён…» Пусть будет тишина. Пусть до конца времён. Пусть слышат. Пусть наслаждаются. В неё пускай поверят наконец. Макеевка, Луганск, Харцызск и Горловка, Донецк и Марьинка, Шахтёрск и Алчевск. Пусть никогда на улицах ни звука, пусть ни одной слезинки этих городов. Пусть будет так, чтобы ни одна на свете сука не подняла стволы на наших стариков. Пусть лучше мы потерпим, не с руки, не страшно. Пусть лучше детский крик останется в стенах, где сутками встречают жизнь, где жёны наши с цветами. Чтоб праздник, чтоб из загса на руках. Цветы здесь пусть останутся для грома и оваций, для поздравлений, для любви. А позже пусть немного дождь отмоет улицы от навсегда ушедшей из здешних мест войны. Анна Долгарева «За холмом и рекой бахает, бацает…» За холмом и рекой бахает, бацает. И полно тут этих холмов и рек. А в Луганске цветёт акация, И у Ксю в коляске маленький человек. И везёт она его, совсем новенького, Меньше месяца как рождённого на свет, А рядом идёт солдатик, и голова вровень его С цветами – седыми, и он – сед. Как брызги шампанские, Акации соцветия. Пацаны луганские Двадцатилетние. На разгрузке лямки, На портрете рамка. Где ваши мамки? Я ваша мамка. Как они уходят за реку Смородину, За реку Донец, за мёртвую воду, За мёртвую мою советскую родину, За нашу и вашу свободу. По воде и облакам, как по суше, На броне машут, несутся тряско. «А всё же жизнь продолжается, правда, Ксюша?» И Ксюша катит коляску. «Первому двадцать, второму сорок, отец и сын…»
Первому двадцать, второму сорок, отец и сын, Русые русаки среднерусской тверской полосы. Цветное фото; «не рыдай Мене, Мати, Зрящи во гробе»: смерть была прежде. Оба неправильно держат свои автоматы. Ну кто их так держит. Аптечка говно, натирают берцы, У старшего уже поизношено сердце, У младшего условка за хулиганку. Ходили в дозор спозаранку, Сын чуть не споткнулся о мину. «Матери только молчи, а то всыпет ремнину». Пока ты дома ешь манго и пьёшь брют, Они за тебя умрут. Летняя степь цветущая, пасторальная. Ладно, чего там я, извини, забудь. А знаешь, в чём самая жуть? Им это нормально. «Здесь перемелено, здесь перемолото, «Градов» гром…» Здесь перемелено, здесь перемолото, «Градов» гром, вот бывший дом и бывшие люди в нём. А по развалинам ходит бесхвостый кот и смятенно орёт. Крик замерзает около синих губ. Перестань быть мёртвым, попробуй сесть. Кот не ест человеческий труп, не умирай, он даже не сможет тебя поесть. Снайпер работает неподалёку, изрешечена разграбленная аптека. Кот бодает мёртвую щёку бывшего человека. Встань, поднимись до бывшей квартиры, где на месте третьего этажа пустота, словно вокруг – тишина бывшего мира. Встань, покорми кота. «Ребёнок прячется, но смотрит из-за штор…» Ребёнок прячется, но смотрит из-за штор, Куда летит, не прилетело чтоб, Как будто шторы – это одеяло, Которое спасает от ночных Чудовищ, пробирающихся в сны, Как будто никого тут не стояло. Вернётся мама – непременно, ведь Всегда-то возвращалась, ну и впредь Так будет до скончания Вселенной. И дворик превращается в ничто, И этот мальчик смотрит из-за штор, И не болит разбитое колено. Ничто уже на свете не болит, Ни огорчений нету, ни обид. Ещё прилёт – и скоро будет мама. Возьми игрушки, школьную тетрадь И поднимись по лестнице – сказать, Что больше нет ни ссадины, ни шрама. «Уходят…» И приходят они из жёлтого невыносимого света, Открывают тушёнку, стол застилают газетой, Пьют они под свечами каштанов, под липами молодыми, Говорят сегодня с живыми, ходят с живыми. И у молодого зеленоглазого капитана Голова седая, и падают листья каштана На его красивые новенькие погоны, На рукав его формы, новенькой да зелёной. И давно ему так не пилось, и давно не пелось. А от водки тепло и расходится омертвелость, Он сегодня на день вернулся с войны с друзьями, Пусть сегодня будет тепло и сыто, и пьяно. И подсаживается к ним пацан, молодой, четвёртым, И неуставные сапоги у него, и форма потёртая, Птицы поют на улице, ездят автомобили. Говорит: «Возьмите к себе, меня тоже вчера убили». |
