«Они стреляли по донецким…» Они стреляли по донецким. Они стреляли по луганским. По сношенным пинеткам детским. По каблукам и сумкам дамским. По одеялам и подушкам, Ночнушкам, шортикам, пижаме. И в класс, где запрещённый Пушкин По-русски говорил стихами. По толстым словарям толковым, По тощим козам, по колодцам, Они стреляли по торговым Палаткам и по огородцам. Они не подходили близко, Стреляя в школьницу у дома, Она была сепаратистка, Она абстрактна, незнакома. Невидимы в прицеле пушки Её косички и ладошки, Её забавные веснушки, Припухлые её губёшки. Но в том абстрактном артобстреле, Закрыв глаза на все детали, Они – её убить хотели, Они – по ней в упор стреляли. С остервенением немецким, С особой слабостью к гражданским, Они стреляли – по донецким, Они стреляли – по луганским. «Шёл солдат мимо шахт и пожарища…» Шёл солдат мимо шахт и пожарища, На броне по лесочкам катил, Восемь лет хоронил он товарищей, Восемь лет у родни не гостил. Его землю дырявили бедами, Выжимали в чужой окоём. «Только мы, – говорил он, – отседова Никуда никогда не уйдём». Старики на груди его хлюпали, И светлели посёлки вдоль трасс. Вот сажают цветы в Мариуполе И завозят учебники в класс. И чужая худющая матушка Припадает на бронежилет: «Вы теперь не уйдёте, ребятушки? Не уйдёте? Не бросите, нет?» Отвечал, наклонившись, как к маленькой, Обещая откинуть врага. Восемь лет он не виделся с маменькой, До которой уже два шага. Две положенных в степь батареечки, Чтоб светилась священная степь. И товарищ с осколочным в темечке, И встречающих пёстрая цепь. Это родина. Вот его родина — До колонки всего дохромать. Дом разрушен, и мать похоронена. Надо новую жизнь поднимать. «Если мы освобождаем Донбасс…» Если мы освобождаем Донбасс, То и Донбасс освобождает нас. Протирает оконце пыльное – вот, гляди: Лупят по крышам грибные дожди, Светятся кромки заборов, кочки дворов, Светятся даже рога у коров, Отливают белым светом бока Утренней Зорьки, светятся облака, И в ведре молоко, блики бегут по стенам. Пахнет кошеным лугом, постельным сеном, Слышится песня сторожа, пастуха ли, Светится музыка искренними стихами, Ты к любви возвращаешься, оживаешь, Из пепла встаёшь, к небесам взываешь: Нам прибавилось силы, приросло, открылось, Русское вона где сохранилось! Вона где уберегли, что всего дороже! Какие они тут красивые люди, боже! «Бабушка, вставай. Бабушка, одевайся…» Бабушка, вставай. Бабушка, одевайся. Настя – уже. И Аня внутри моего девайса Едет в пыли дорожной от дома к дому, На груди котята. Мы победим по-любому. Бабушка, поднимайся. Страна огромна Поднялась уже, когда вероломно, По восходящей звери Донбасс крушили. Бабушка, мы ошибку не совершили. Дашь им июнь, они откусят четыре года. Там такие мальчики, хоть в огонь, хоть в воду! Мы не наступаем больше на грабли. Но что нам делать с валом всемирной травли? С внутренней сволотою? С ханжеской немотою? Бабушка, справься с мраморною плитою И вырастай над миром с марлею и жгутами. Помнишь, ты повторяла: «Победа будет за нами». С февраля сошла грязноватая наледь, с марта Почернели наши дома и моя сим-карта, А в апреле пошла зелёнка, земля разверзлась. Бабушка, воскресай давай на поверхность. Мы, как стебли, выстреливающие за почкой почку, Прорастаем, мёртвые, через тугую почву, Мы поднимаем голову, нас начинают слышать. Скоро мы будем княжить – скоро мы будем книжить. Память вернётся, правда взойдёт над пашней О Второй Великой Отечественной, воссоздавшей Нашу родину, чтобы писалась слитно. Просыпайся, бабушка, мне уже не стыдно. Саша После стихов и музыки он дрожит. Видимо, разбудили, разбередили. А в амбразуре рта у него лежит Пена и ненависть. – Видел я вас в могиле! Он негодует, сильно его трясёт. – Всё, – говорит, – неправда и подтасовка. И отбегает. – Да погоди ты, чёрт. Что там с тобой такое? Беда? Рисовка? Двор госпитальный бродит как чайный гриб. В нём пузырится солнце, мутнеют тени. Он возвращается, чёрным углём горит. Плачет почти, но не говорит по теме. Этот донецкий снайпер кровоточит. Точит его обида с блажным упорством. Разве ленивый только не уличит, Не попрекнёт судимостью и притворством. Дело состряпав, в гору пошёл следак, Где-то в Воронеже суд тасовал колоду. Вышел – и в добровольцы. И он вот так Дальше пошёл трубить за свою свободу. В смысле уже глобальном – за ДНР. Он и хотел свободы вот этой справной. Только обида резью взвивает нерв. Он и теперь гуляет ещё со справкой. – Нету на свете правды, – почти кричит, Загнанным зверем смотрит на старый ясень. Эта недосвобода ему горчит. Что я им тут читала? Что мир прекрасен? То́-то его накрыло взрывной волной. Даже главврач обходит его задами. Сколько же нужно терпкой любви земной, Чтобы вкопаться с оптикой за садами И защищать полгода клочок земли, И ни гу-гу… ну, разве сегодня только. Видимо, вирши чёртовы подмогли, В смысле спустить пары, а не в смысле торга. – Саша, ну жить-то надо, ну как-то, Саш. Вдруг улыбается пенной улыбкой глыбы. – В целом-то мир прекрасен. И он дренаж Трогает сбоку. – А за стихи спасибо. |
