Чернословие Край у ночи отколот, жмётся к рёбрам печаль, словно горячий осколок, поцеловавший февраль. Сердце косноязычно, бьётся без падежа. Между и после кавычек тлеет в пробелах душа. Шаг размолот углами от окна до земли. Нужно держаться у края, режущего изнутри. Нужно в себя вчитаться до переплёта тоски. Выдохнуть болью абзаца и заново… с красной строки. «Para bellum…» Para bellum, мой город, всегда para bellum, и отныне, и присно, и во веки торгов. Нет, не быть ни живущим с тобой, ни тебе полноценным в это время бессрочно немых жерновов. Вот он — мир в тишине, прохудившийся смертью, разграниченный ночью сквозь входящий пунктир. Вот он — мир без огня, в безответном корсете, сжавший крылья, чтобы лучше смотрелся мундир. Хочешь мира, мой город? Тогда – para bellum. Этот мир от тебя не оставит костей. А пока что ты спи, безнадёжно блаженный город, ждущий спасенья среди ртутных камней. Я верю! Я верю в сталь, текущую по венам, в протяжный стон уставшего гудка, живой, мужской, рабочий, невоенный, как гимн от проходной и до ларька. Я верю в уголь, чёрное надгробье, проклятье, дар, подземный храм, где тёмный бог косится исподлобья, хрипит и давит по щитам. Я верю в ртуть, смотрящую из бездны голодным взглядом алых руд, с надеждой алхимической невесты, с тревогой ждущей, ждущей верных рук. Я верю в соль, рождённую из газа, кормящую людей из века в век, и в то, что снова дрогнет хриплым басом машзаводской степной пустой ковчег. Я верю: снова возродится, встанет мой друг, мой окровавленный Донбасс. И после всех военных испытаний он скажет: «Жив, живу и не угас». Благослови!
Росписью копоти, рваными ранами, рамами, скрежетом, ржавчиной, вброд мы переходим подземное небо ощупью мёртвое, недоистлевшее, полусвободное… Ну же, теснее! Тесней хоровод! Переживания перепечатаем, в выписки рифмами перенесём, под трафарет своего голодания в жертву кого-то ещё принесём. Больше сожжённых во имя утраты, больше несчастных во имя любви — выжатых жатвой иконных солдатов, талых, осенних, скрипяще-зубчатых… Каждого мёртвого, недоистлевшего, полусвободного, небо подземное, благослови! Mio, min mio Кому ты здесь нужен, солдат по вердикту в пастушьей короне без права на сердце. Кому ты здесь нужен, держащий гвоздику на сажном амвоне внутри иноверца. Сведённым ладоням? Ночным посторонним? Играющим детям здесь в тридцатилетних? Таким же сожжённым для общего дела в своих интересах линованной прессой? Ты больше не нужен в пустой стеклотаре в окладе из цинка, мой доблестный Мио. Ты больше не нужен в пастушьей тиаре под куполом цирка по всем нормативам. Так спи же пока до весны терпеливо. Валентин Горшенин Воинам-дончанам Неоновые лампы. Полуголый. Три пары глаз склонились над столом. Под стук колёс – разряд. Поплыли образы – вот улица Артёма. Мой выпускной. Вот мы стоим всем классом над погибшим стариком… Я много раз просил себя не трусить. Да и сейчас, наверно, я бы так сказал, что лучше в бой с утра, чем малодушно сдохнуть в восемь, забрызгав безысходностью вагон. Я здесь не первый год. Я обещал вернуться. Я для кого-то, может, глупость говорю. За опустевший лик Петровского района я посажу аллею роз в Попасной, под Мариуполем на стеле имя деда напишу. Мне не всегда везло, сейчас всегда. А если честно, вчера во сне я видел грохот над Москвой. То был салют в честь нас. Ну хватит. Залежался. Слишком пресно. Разряд. Мои хорошие, три пары глаз! Спасибо, что живой. |
