«слушай, говорит, слушай…» слушай, говорит, слушай: обстрел начинается в полночь. пусть твои прячутся лучше, без пятнадцати чтоб по полной по боевой. будем класть по заброшенной шахте. от людей к людям несётся сигнал шатко. дождик по ним крапает, сумерки лежат синие. сын отвечает: папа, спасибо, за всё спасибо. 2017 Памяти Кости Кота И больше никого не хоронить, А только вишни собирать в ведёрко, Пластмассовое, детское – они Лежат там с горкой. И строить новый город на песке, И будут понарошечные люди Ложиться спать на белом лепестке — Давай так будет. Вон жук ползёт, глаза его черны, Жук красно-чёрный, именем солдатик, Не мучь его, пусти его с войны, Ей-богу, хватит. И ямка для секретика в земле — Туда ложатся город, мама, кошка. Не плачь, не плачь, тебе под сорок лет. Мы все тут – понарошку… «Обком звонит в колокол, предали нас анафеме…» Обком звонит в колокол, предали нас анафеме. Нет хорошего русского, но мы в натуре ужасные русские. Типа как римляне, ущемляющие этрусков. Сорян, не потрафили. Да, мы русские, римляне мы, наши шлемы блестят, Да, спускались мы в ад, и с потерями – через ад Мы прошли. Ну давай, не чокаясь, за Дебаль. Мы железо и боль, и мы тело мясное, и сталь. Да, мы знаем, как артиллерия бьёт по своим. (После этого один офицер застрелился, к слову.) Да, мы видели, как над домами нашими чёрный дым Поднимался – а мы шли вперёд, и чего такого. Вега – самая яркая звезда в созвездии Лиры. И ещё так звали одного командира, Характер был скверный, прострелил однажды розетку. Ну а чё, нервы сдают капитально и метко. Его не любили. Он потерял пятерых Из стрелковой роты. На ночь пошёл домой, Вернулся – обнаружил всех мёртвых их. После этого, говорят, крыша поехала так, что ой. Первого марта штурмовали двадцать девятый блокпост. «Идите, – сказал генерал. – Там никого нет». Вега шёл первым и дошёл до самых до звёзд. Отработали «Грады». Привет. И вот эта земля пропитана нами. В длину на два метра и на два метра внутрь. И чего вы скажете нам такого, что мы не знали? Мы идём вперёд. Не пробуйте развернуть. «Сказали: не говори – баба…» Сказали: не говори – баба. Плохое, некрасивое слово. Но любым другим меня обозначить – сла́бо. Я же не девка, замужем была, чего тут такого. Я же рыдала, когда муж уходил на войну. Я же его ждала, готовила щи-борщи, Какая из меня леди или там фрау, ну. Плачь. Снаряжай. Корми. И молчи. Я русская баба, плачущая о каждом, Кто не вернулся. Воющая в подушку. Бесплодная баба, что навеки однажды Кончится – и кто помолится за мою душу. Нет, я была поэтессой из Ленинграда. Шляпка, мундштук, открытые платья. Я до сих пор сыграю так, если надо. Но я – русская баба, всехняя мать я. Коли не подвезли другого мужа и сына, То вы, двадцатилетние, мои дети. Слёзы капают на копьё, такая судьбина. Не худшая, в общем, на свете. «Серёга из Москвы вообще приехал…» Серёга из Москвы вообще приехал. Всё время ржёт, да так, что будит эхо, На стареньком раздолбанном УАЗе. Нам нужно всем – полёт и чуть тепла. Серёга возится с БПЛА. Считай, мечта сбылась, хотя не сразу. Хотел летать – и вот почти летит. Мы память здесь. Мы камень. Мы гранит. Пока их помнят – не случится смерти. А впрочем, всё я вру, и вы не верьте, Она случится с каждым. Это быт. Серёга ржёт, Утёсова врубая, И он любой, и я почти любая, Мы кровь земли, и мы её же твердь. Иди ты на х**, грёбаная смерть. «Не смейся, тётя, сделай фотоснимок…» Не смейся, тётя, сделай фотоснимок, как мальчик во дворе играет в мяч, и августовский воздух так горяч, прозрачен так невыносимо. И целый дом, не раненный ещё, трепещет занавесками на окнах. Снимай: оно так скоро всё поблекнет, и время начало уже отсчёт. И через восемь лет его я встречу — подросшего мальчишку без мяча, но с автоматом – там, где, рокоча, подходит артиллерии предтеча. Он будет там, с котёнком на руках, с улыбчивыми полными губами, уже не мальчик, но ещё не камень, уже бесстрашный – но познавший страх. Снимай же, тётя, – а теперь и я затвором щёлкну фотоаппарата, поскольку смерть из мира не изъята, но в вечности останутся друзья. |
