— Сделаю все, что смогу. Лет двести у меня еще есть.

— Куда ты направишься?

— На запад. Как можно дальше на запад, чтобы ученики Мерк на востоке были вне досягаемости. Хотя бы какое-то время. А ты?

— На юг. Я создам место, где научу людей пути силы. Чтобы спустя поколения они смогли дать мне нужную нить.

Милт чуть недоверчиво хмыкнул:

— Ты доживешь?

— Это тело — нет. Этот разум и память? Боюсь, что тоже нет, но грядущее шепчет мне, что я вернусь.

— И какой ты будешь?

— Надеюсь, мужчиной, — серьезно ответила она. — Быть женщиной во времена, подобные нашему, слишком тяжелое испытание.

Он рассмеялся и обнял ее. Едва ли не впервые за годы, что они знали друг друга.

— Прощай, сестра. Надеюсь, у тебя выйдет. И все, что мы делаем, не напрасно.

— Прощай, — ответила она ему и, когда он ушел, забрав с собой и меч и колокольчик, осталась в беседке в одиночестве.

Мири вынула из сумки браслет, повертела в руке, думая, не стоит ли оставить его здесь, вместе с клеткой и перчаткой, а после недолгого колебания убрала обратно.

Огонь догорал. Падал снег, укрывая апельсиновый сад. На дне кружки остывало вино, не больше чем на один глоток. Она допила, чувствуя тяжелый, сладкий вкус, думая о том, сколько еще предстоит сделать.

Удар колокола.

Звук.

Надежда.

Моя дорогая жена. Я уже шестой месяц путешествую по землям северных герцогств. Это страна варваров, не знающих, что такое правила и законы. Их мир странен, еда отвратительна, привычки дурны. Но хуже всего, что тут постоянный холод, а солнце тусклое. Они не понимают, что такое тепло. Что такое лето. Что такое солнце, которым Шестеро благословили нашу землю.

Отрывок из письма дагеварского купца

Фургон. Дорога. Скрип.

Мягкий ход. Плавное покачивание, словно под колесами стелилась не дорога, а шелковая волна.

Да и не под колесами. И не фургона. Лодки.

Умиротворяюще.

Это дарило Шерон странное спокойствие. Она скользила между полусном и явью, хватаясь за сладкие пьянящие грезы, точно за последнюю надежду, возвращаясь в детство. В рыбацкую лодку отца, в холодные туманные фьорды.

Цирковой фургон дарил ей это. Наполнял надеждой. Могла ли она подумать, что путешествие с «Радостным миром», их путь через Накун, всего-то несколько недель выступлений в деревнях и маленьких городках, принесут ей столько невероятного счастья?

Гомон толпы, аплодисменты, разговоры у ночных костров, беззаботный смех, захватывающие истории, тёплый уют, семья. Впереди — все хорошо. Конечно же все будет хорошо. После большой ярмарки у них еще и короткое представление недалеко, у Мокрого Камня.

Это название отчего-то вызвало у нее смутную тревогу. Воспоминание. И Шерон вскинулась, просыпаясь.

Фургон уже стоит. Где-то слышно тихое конское ржание, затем гудение шмеля. Темнота вокруг, на лице что-то... она зашарила руками, поняла — глаза закрывает повязка. Попыталась снять, но та держалась крепко.

— Эй, — негромко позвала указывающая.

Встревоженные голоса. Шаги. Шорох отодвигаемой ткани.

— Госпожа! — Чья-то рука коснулась её руки. Голос смутно знакомый. Она узнала Серро. — Секунду, госпожа. Я развяжу узел. Сейчас яркий день. Будьте осторожны, пожалуйста.

Повязка, так сильно давившая, упала с глаз, Шерон сощурилась от солнечного света, проникавшего через неплотно запахнутый полог. Действительно, фургон. Но не цирковой. Не тот, что стал её домом и укрытием в воспоминаниях о приятных коротких днях.

Дощатый пол, соломенный матрас, солнце, пытавшееся дотянуться до нее сквозь матерчатую крышу. Рядом Тэо. Спит.

Она дотронулась до его лица, ощущая холод бледной кожи и силу, что дремала в нем. И яд. Яд Шерон тоже чувствовала. Ранен, как тогда, в Рионе.

— Мильвио... — Горло пересохло, слова показались неразборчивыми даже ей самой.

Заскрипела пробка, выходя из горлышка фляги. Шерон сделала глоток, почувствовала вкус белого вина. Треттинцы не менялись. Когда все нормальные люди утоляют жажду водой, эти предлагают вино. Гвардеец, кажется, догадался и поспешно произнес:

— Сейчас принесу...

Она махнула, чтобы он не суетился, сделала еще глоток.

— Мильвио видел его? — наконец выговорила она вопрос.

— Да, госпожа. Сказал, опасности нет. Даем ему отвар, это лечит.

— Давно?

— Пять дней.

Пять дней... Голова была тяжелой, соображала она с трудом. Осознала цифру, нахмурилась. Не могла же она провести в забытьи пять дней?

Ну что за вопрос. Конечно, могла. Такое уже случалось. Шерон потерла левое запястье, вспоминая свой сон. Боль в руке. Боль в груди от удара Фэнико. Моратан убил ее.

Нет. Не ее. Другую. Ту, что навсегда осталась в Аркусе, в старом апельсиновом саду, у беседок, возле которых Шерон вместе с Бланкой пережидали ночь во время охоты мэлгов.

После... Она подумает об этом после.

— Зачем... Зачем повязка?

— У вас болели глаза после битвы, госпожа. Помните? Вы почти не могли смотреть. Сиор де Ровери предложил скрыть их от света.

Битва.

Она помнила это. Бесконечное кладбище, раскинувшееся на пространстве в несколько лиг. Воспоминания переплетались между собой, то, что произошло на Четырех полях, смешивалось со случившимся на бледных равнинах Даула.

В голове зашумело, она третий раз приложилась к фляге позволив себе скупой глоток. Вернула сержанту.

Тот долгий день подошел к концу, опустились сумерки, а затем ночь. Битва захлебнулась. Исчерпала себя. Потеряла силы. Уже в ночи, освещенная заревом огней, она умирала в агонии тех, кто еще сражался. Редкие схватки вспыхивали по всему фронту, непонятно за что, почти сразу же захлебывались, пока наконец две армии, уже не столь многочисленные, как утром, разошлись. Спотыкаясь о тела товарищей.

Шерон была вымотана, растеряла все силы, страдала от головной боли и заснула на руках Мильвио с мыслью, что справилась, что все другие, успевшие рассеять шесть полков, пробить брешь в правом фланге и выйти на прямую дорогу к Лентру, уничтожены.

Она смогла помочь.

Столько вопросов. Но был самый главный:

— Мы выиграли битву?

Серро не отвел глаза, но произнес с явным нежеланием:

— Нет, госпожа. Мы не выиграли.

Она нахмурилась, чувствуя, как холодеет в сердце.

— Но... — Прервалась. Вдохнула глубоко, ощущая, как летний нагретый воздух густеет, становится медовым. Взяла себя в руки и произнесла ровно, без эмоций: — Мы проиграли? Как?

Треттинец подвигал челюстью:

— Это нельзя назвать проигрышем, госпожа.

Она молча ждала продолжения, и гвардеец чуть потер пальцы, пробормотав:

— Я не мастак объяснять. Лейтенант справился бы лучше... — Серро поморщился. — К ночи обе армии оказались обескровлены. Мы просто не могли сражаться друг с другом. Они выдохлись. Мы едва держались на рубежах. Поле осталось ничейным.

— Поле осталось за мёртвыми. — Она помнила каждого из них. Но, по счастью, больше не слышала. Это приводило её к выводу, что сейчас они далеко от места сражения.

— Верно, госпожа. Горные не смогли прорвать наш последний рубеж возле Улитки. У нас же не было сил перейти Ситу через Броды и добить их.

— И что дальше?

— Я не знаю, госпожа. Как решат герцоги, так и будет. Алагорцы и карифцы предусмотрительно не бросают свои силы вперед, понимая, что терять оставшиеся войска неразумно. Вера Вэйрэна точно зараза. Земли к северу отсюда — под ней, и даже победой их было не вернуть. Это непросто. Война продолжится и будет идти еще долго.

Она и сама это знала.

— Что делает горный герцог?

— Нам неизвестно, госпожа. Он потерял много хороших полков. И этих тварей, что вы убили. И шауттов, которые не смогли ему помочь. Сейчас он выдохся и не может продолжать наступление. Мы сумели обескровить его. На время. Что будет через месяц или год — ведают только Шестеро.