Переулок за «Фавналией» не переменился, разбросанные розены не спешили приходить в себя, но фаэтона Кузины здесь давно уже не было, как не было и ее самой. Лишь тонкий запах ее духов, издевательски манящий и едва ощутимый.

Во имя Оффентурена и всех адских дверей! Барбаросса ощутила, как скрипят внутри потроха, едва не перетирая друг друга. Пальцы, скрючившиеся сами собой, горели так, что, казалось, едва только она наденет на них «Скромницу», та растечется лужицей металла.

Обманули. Провели. Оставили с носом, как последнюю пиздоголовую школярку.

Пытаясь вспомнить, какой дорогой двинулся экипаж, Барбаросса бросилась за ним.

Догнать. Запрыгнуть на подножку, не теряя времени. Раскрошить стекло кулаком, впиться в рожу Кузины — и бить, бить, бить, так, чтобы ее прелестная рожица расклеилась по всем швам, хлюпая и рассыпая хорошенькие зубки, потом выволочь наружу и…

Никчемная попытка. Если бы фаэтон держал путь переулками, у нее еще оставался бы шанс настичь его, но тот вывернул на большую улицу в сторону Верхнего Миттельштадта, улицу, полную прочих экипажей, на фоне которых невзрачный транспорт «бартианок» растворился точно дождевая капля в бочке с водой.

Барбаросса пробежала по меньшей мере сотню рут, вертя головой и бормоча под нос столь страшные ругательства, что многие адские владыки, надо думать, в этот момент ощутили икоту. Она сменила несколько улиц, пытаясь сообразить, в какую сторону могла направиться Кузина, срезала переулками несколько кварталов — тщетно. Фаэтон «Ордена Анжель де ля Барт» точно сквозь землю провалился. Прямо сквозь треклятую гору. Некоторое время Барбаросса упрямо бежала, пытаясь разглядеть его неприметные бока в веренице прочих экипажей, бежала, пока окончательно не сбила дыхание.

Блядь. Блядь. Блядь.

Сердце колотилось под ребрами, точно демон, запертый в костяной клетке. Раскаленная кровь шипела в жилах. Глаза застилало алой пеленой. Злость искала выхода и ей потребовалось немало времени, чтобы притушить зачинающийся пожар, набросить тяжелую плотную мешковину на пляшущие языки пламени.

Тебя обвели, Барби. Пока ты размышляла о том, как небрежно вручишь свой дар Котейшеству, выглядя точно победительница, пока упивалась фантазиями, тебя провели на мякине, так просто, что делается тошно, а душу скрючивает от бессильного гнева.

Гомункул! Банка! Чертова мышь!

Хотелось и самой провалиться сквозь землю. Хотелось завыть, как умирающей волчице. Хотелось вытащить нож и…

— Госпожа ведьма, не извольте стоять столбом посреди улицы!

Какой-то господин в бархатном жюстокоре, с пенсне на лоснящемся, как сырная головка, лице, постукивал тростью, глядя на нее сверху вниз. Один он едва ли осмелился бы обратиться к ней, но модно одетая дама, с которой он шествовал, определенно добавляла ему смелости. Увидев ее лицо, он едва не поперхнулся. Даже попытался сотворить пальцами какой-то защитный жест — будто она была демоном.

Она и верно стояла посреди тротуара, мешая пешеходам, но даже не замечала этого — клокочущая ярость грозила обварить ее изнутри, и даже обращенные к ней слова проникали словно сквозь плотную паклю.

— Госпожа ведьма! Прошу меня извинить, но вы… Я считаю должным и…

— Иди нахер, козлоёб.

Господин в бархатном жюстокоре уставился на нее так, точно она призналась ему в свальном грехе с его бабкой. Лицо цвета спелого сыра приобрело легкую прозелень на пухлых щеках.

— Что вы… как вы…

Не маг, быстро определила она. Несколько перстней на пальцах, но самого простого свойства, обычные побрякушки. Цепочка на шее — амулет, но, судя по легкому магическому фону, от которого у нее едва-едва зудели мочки ушей, что-то примитивное, слабое. Оберег от сифилиса или какой-нибудь смарагд со щепоткой чар, позволяющих его херу не опадать через полминуты. Кинжал на поясе, на который, неуверенно дрогнув, легла его рука — никчемная игрушка, стоившая не больше талера.

Господин пытался что-то негодующе квакнуть, но не успел, потому что «Кокетка» звучно поцеловала его в скулу. Не до хруста, но достаточно чувствительно, чтоб он покачнулся на враз одеревеневших ногах. Второй удар размозжил в стеклянную пыль его пенсне, испачкав переносицу кровью. Нос лопнул будто бы сам собой, заливая бархатный жюстокор.

Господин пытался сопротивляться, но руки у него были вялые и немощные, единственное, на что они годились — цепляться за дублет Барбароссы. В три удара она вколотила его в стену, четвертым обрушила вниз. Дама, с которой он прогуливался, испуганно завизжала и бросилась прочь. Жаль, подумала Барбаросса, ощущая, как стихает горячая пульсация в стиснутых кастетом пальцах. Лучше бы она попыталась поцарапать ее или ударить кулачком — с превеликим удовольствием она бы размолотила и ее.

— Кош… Кош…

— Чего?

Этот идиот шарил по поясу, пытаясь что-то нащупать.

— Кошель. Берите. Я не…

Барбаросса зарычала.

— Нахер мне твой кошель? Часы!

Пальцы господина проворно поползли к жилетному карману, повозились с ним и вытащили наружу брегет на цепочке. Хорошенький, полированный, ясной начищенной меди. Демон внутри метался так, что стрелки ощутимо дрожали, должно быть, ему передался испуг хозяина. Ощутив его, Барбаросса презрительно ощерилась. Крошечное существо, просто маленький комок меоноплазмы, подчиненный выгравированным на меди сигилам. Не демон — мелкая шваль, которая считается за насекомых в адских чертогах. Но сейчас ей нужна была не его сила, а его умения.

Большая стрелка подбиралась к четверке, малая дрожала между десятью и одиннадцатью. Черт. Котейшество научила ее разбирать время по часам, но для этого требовалось сосредоточиться. Четыре… Без малого четыре часа дня. То-то скрытое густой дымкой солнце над броккенбургскими крышами, ощутимо потяжелело. Еще не клонилось к закату, но явственно обозначило свой дальнейший, не очень-то длинный, путь.

Времени осталось не так и много. Уже через два часа сумерки сделаются густыми, как вуаль, через три на улицах станет темно. Броккенбург не замрет, конечно, эта чертова тварь, угнездившаяся на вершине горы, никогда не спит. Но ее шансы раздобыть гомункула, и без того, призрачные, окончательно растают.

Демон внутри брегета задрожал, пытаясь скрыться в дальнем углу. Будучи лишь жалким существом, спрятавшимся в медном панцире, он обладал врожденным навыком, без которого не обходится ни одна тварь в адских чертогах, навыком распознавать более сильного хищника. И он определенно ощущал в ней опасность.

Барбаросса уставилась на брегет, лежащий у нее на ладони. Крохотная никчемная игрушка, но забавная и изящная. Она и сама когда-то хотела завести такую, да пожалела денег — с тех пор, как она оставила разбойничий кистень, облачившись в тесную шкуру «батальерки», такие штуки сделались для нее роскошью. Даже если бы она нашла пару талеров на такую штуку, Шустра в тот же день донесла бы на нее Гасте, а та, жадная до блестящих вещиц как сорока, не преминула бы ее отнять.

Барбаросса задумчиво провела пальцем по полированной меди. Ощутив ее прикосновение, крохотный демон беззвучно взвизгнул. По меркам Броккенбурга ведьма третьего круга представляет собой не большую опасность, чем кусок угля, но для него, беспомощного и бесправного существа, обреченного до скончания веков двигать стрелки, она должна была выглядеть сильнейшим из демонов.

Демон внутри часов распластался, расставив полупрозрачные, не видимые человеческим глазом, щупальца из меоноплазмы. Поза покорности, воплощенная мольба о снисхождении. Как это похоже на адских отродий, подумала Барбаросса. Слабый заискивает перед сильным и ищет его покровительства. Сильный пожирает слабого. Иногда даже не потому, что голоден, а чтобы напомнить себе и окружающим, таким же голодным жестоким тварям, что он не бессилен. Что его когти все еще на месте, а дыхание, как и прежде, превращает в пепел.

Иногда они уничтожают кого-то не потому, что это нужно, а потому, что таковы правила жизни.

Барбаросса ласково провела пальцем по полированной меди.