По стайке розенов прошел шум. Беспокойный, шелестящий, похожий на отзвуки ветра, заблудившегося в парусе большого корабля. Кто-то хихикнул из-за веера. Кто-то осклабился. Кто-то, не таясь, сплюнул на брусчатку. Гуннильда, которую, судя по подрагивающим пальцам, все силы Ада тянули выхватить свою дубинку, коротко клацнула зубами.

— Ребенок? — Кло машинально поправила волосы, прикрывавшие отметину на ее лице, — Тебе нужен ребенок, зачатый розеном?

Барбаросса нетерпеливо кивнула.

— Нет, блядь, букетик фиалок! Или что там еще вылазит из ваших дыр после траха? Да, черт возьми, ребенок! То, что вы обыкновенно отправляете в сточные канавы. Мертвый плод. Мне нужен один в хорошем состоянии, и я готова за него заплатить. Мне не нужен красавчик, достаточно будет, если у него окажется по две руки и ноги.

— Ребенок… — эхом произнесла Кло, складывая тонкие руки на груди, — Даже не стану спрашивать, зачем «Сучьей Баталии» нужен мертвый ребенок…

— И сэкономишь себе тем самым много зубов!

— Но знаешь… Мы, розены, во многом устроены иначе, чем люди. Ад благословил нас на особый манер. Я не думаю, что…

Барбаросса ощутила, как по рукам пробежала колючая судорога. «Кокетка» и «Скромница», смирно ждущие в карманах, налились призывной тяжестью. Казалось, еще немного, и те сами вырвутся наружу, чтоб нанизаться ей на пальцы, точно изысканные украшения. И тогда сам Ад не спасет эту жалкую кодлу.

Мало времени, напомнила себе Барбаросса. Даже один розен источает до хера липкого яда, здесь же их целый выводок. Надо спешить, пока я не растеклась лужей по брусчатке.

— Мне похер, как вы, сучьи дети, устроены, — жестко произнесла она, — Мне нужен дохлый малец, и точка. И вы притащите мне его прямо сейчас. Иначе… Я вижу, вы, сучки, любите прихорашиваться? Пудра, духи, белила, вся эта дрянь… Я начну украшать вас на свой манер — по одной суке в минуту. Поверь, после того, как я ими займусь, они еще долго не смогут отыскать кавалера!

Гуннильда глухо заворчала. В ее взгляде не было призывной похоти, как у прочих, одна только кипящая ненависть. Но в кислой мускусной атмосфере розеновских испарений ее прикосновение было почти приятно — как кипяток после затхлой болотной жижи.

Кло печально покачала головой. Она не выглядела напуганной, лишь немного смущенной.

— Тебя снедает злость, и это понятно. Догадываюсь, отчего. Твои подруги-«батальерки», должно быть, не очень-то нежны с тобой. Понятно, отчего ты не ищешь их компании. А еще эти ужасные вещи, которые вас заставляют носить… — Кло легко прикусила губу и от этого шрам на ее щеке шевельнулся, — Твой ковен нарочно вытравливает из вас женское естество, обряжая, точно мальчишек, в солдатские шмотки. Заставляя маршировать и тыкать друг друга шпагами. Лишает тех маленьких радостей, которые известны всякой женщине, ухаживающей за своим телом. Травит плод, не давая ему вырасти.

Кло осторожно приблизилась к ней еще на полшага, отчего рефлексы фехтовальщика, вбитые в нее Каррион при помощи множества оплеух, взвыли точно оглашенные. Слишком близко! Опасность! Недопустимая дистанция! Обычно оглушительно громкие, сейчас эти рефлексы лишь едва слышно звякали, точно пара рапир, на которые кто-то набросил отрез тяжелого черного бархата, поглощающего звук.

— Судьба была жестока с тобой, — тихо произнесла Кло, вглядываясь в нее, — Твое лицо изуродовано, твоя душа страдает. Но разве от этого ты должна нести жизнь точно орудие пытки, ранящее тебя еще больше с каждым шагом? Разве от этого ты должна перечеркнуть для себя все радости мира?

Тонкий мускусный запах розенов не сделался приятным, он попросту пропал. По крайней мере, Барбаросса больше не могла его ощущать. Просто рассеялся, а может, и не существовал никогда вовсе. Темные глаза Кло печально улыбнулись ей. На миг Барбароссе показалось, будто эти глаза поймали ее, осторожно и мягко, как руки сокольничего ловят выпорхнувшего птенца. Сердце тревожно и глухо ударило куда-то в бок.

— Ты устала от муштры и боли. Твои сестры уважают тебя, но внутренне боятся и презирают. Ты для них лишь оружие — слепое безжалостное оружие, которому не нужна ласка, лишь порция масла, чтобы не заржавело, и шлифовальный круг. Они не ценят кровь, которую ты проливаешь ради них. Для них ты — пугающий демон, которого хозяйка держит на цепи. Адская тварь в человеческом обличье. И ты так привыкла к этому, что совсем забыла, — мягкая ладонь с неровно остриженными ногтями легла Барбароссе на грудь, беззвучно скользнув по толстой ткани дублета, — под этими тряпками все еще находится женщина.

От этого легкого прикосновения нутро загудело, точно колокол, по которому ударила мушкетная пуля. Все воображаемые магические круги разлетелись вдребезги, их обломки усеяли землю под ногами беспорядочным узором из ломанных линий и хвостов.

Держаться, приказала себе Барбаросса. Надо держаться, чтобы усыпить ее бдительность. Чтобы она поверила, будто ее оборона размякает как свечной воск, стремительно тая. Вот только… Только она и сама не была уверена в том, поддается ли розенским чарам, искусно изображая замешательство, или уже увязла в них по самое брюхо, вяло ворочаясь, как артиллеристы Макдональда, глотающие грязь вперемешку с кровью в страшной битве при Кацбахе[9].

Шрам, приказала она себе. Всякий раз, когда эта блядина покажется тебе хорошенькой, смотри на ее чертов шрам и вспоминай свои собственные. И тогда…

Кло заглянула ей в лицо, для чего ей пришлось приподняться на цыпочки. И серьезно кивнула, точно обнаружив там, среди россыпи алых и белых рубцов, что-то такое, что и рассчитывала обнаружить. Что-то безмерно интересное.

— Я знаю, почему ты здесь, девочка. Ты устала от своих злобных сестер, от стервы, помыкающей вами, от бесконечной грызни, от презрения и злости, что царят вокруг тебя. Тебе просто захотелось вспомнить, что под этой грубой оболочкой до сих пор теплится что-то живое. Живое, просящее любви и ласки. И знаешь… — темные глаза Кло вдруг оказались в опасной близости от ее собственных, — Ты пришла как нельзя кстати. Ты уже доказала свою силу, и не раз. Ты доказывала свою силу чертовски часто за последние годы, не так ли? Так не пора ли изучить другие стороны своей души?

Ее шрам. Шрам на ее щеке. Барбаросса попыталась сосредоточиться на нем, чтобы сохранить ясность мысли. Шрам был даже длиннее, чем ей казалось. И шире. Несмотря на то, что Кло небесталанно маскировала его волосами и обильным слоем пудры, вблизи было заметно, что эта застарелая отметина, покрытая по краям струпьями давно ссохшейся кожи, в глубине сохраняет влажно-розовый цвет. Как будто страшная рана, нанесенная невесть каким клинком, так не заросла до конца…

— Какую любовь ты ищешь, девочка? — мягко спросила Кло, — У любви, как и у вина, есть много сортов. Некоторые сладки и пьянят голову, рассыпая искры. Другие надо пить медленно и задумчиво, набираясь мудрости. У меня много девочек, способных удовлетворить тебя, много сортов любви. Это Лаура, юный цветок, выросший на ядовитом камне Броккена. Лаура любит несмелые прикосновения, осторожную игру руками и робкие ласки. Это Эмма, она строит из себя недотрогу, но у нее под юбкой больше жара, чем поднялось в небо при осаде Магдебурга. А может… Может, ты в достаточной степени доказала свою силу, чтобы воспользоваться чужой? Ты уже знакома с крошкой Гуннильдой, она будет рада преподать тебе урок — наша Гуннильда любит дрессировать юных озорниц, ты даже не представляешь, на что способна ее дубинка…

Шрам на щеке Кло запульсировал, приоткрываясь. За толстым слоем пудры Барбаросса отчетливо увидела в его глубине влажно блестящую сукровицу. Не зарос за долгие годы, не затянулся. Даже не сукровица, а… Барбаросса стиснула зубы. Рана до сих пор выглядела свежей, точно лезвие распахнуло ее лишь несколько часов тому назад, обнажив влажную мякоть плоти. Влажную, блестящую, покрытую крохотными розовыми морщинками и полунатянутыми складчатыми уздечками. Это было похоже на…

— Во имя герцога Абигора! — выдохнула она.