— Здорово, профуры! — бросила она небрежно, поднимая голову, чтобы розены смогли увидеть ее лицо, — Что примолкли? Или это не вы только что предлагали мне поразвлечься?
Это произвело впечатление. Они не шарахнулись прочь, как она ожидала, но ощутимо напряглись, она услышала два или три удивленных и испуганных возгласа. Которые почти тотчас сменились настороженным недобрым ворчанием. За шелестом юбок и вееров она отчетливо услыхала скрежет зубов.
— Осади, красотка, — буркнул ей кто-то из толпы, — Ты выглядишь так, будто уже хорошо развлеклась. И будешь выглядеть еще хуже, если не укатишься отсюда прямо сейчас.
Не очень-то вежливо, подумала Барбаросса. Сказываются традиции памятного ее сердцу Унтерштадта. Эти мамзели пусть и забрались на пару десятков рут выше на блядскую гору, впиваясь в каменную твердь своими кривыми, подкрашенными гуммиарабиком[6] ногтями, еще не успели обрести свойственный Нижнему Миттельштадту лоск. Ничего, она подправит их манеры. Может, не так изящно, как это делают гувернеры из Оберштадта, зато бесплатно и весьма скоро.
— Меня не интересуют твои дырки, — спокойно отозвалась Барбаросса, пытаясь нащупать взглядом говорившую в месиве дешевого пестрого шелка, — Ни та, что внизу, которую ты подставляешь бродягам за крейцер, ни та, что сверху, из которой ты говоришь. У меня к вам дело и мне нужна ваша главная.
Сука, шагнувшая ей навстречу, не выглядела пай-девочкой. Широкоплечая, крепкая в кости, твердо стоящая на ногах, она заплетала волосы в пучок разноцветных косиц-дредлоков на макушке, подражая, должно быть, воительнице Бхайраве[7]. Никаких брошек, подвесок и прочих побрякушек, простая темно-синяя блуза из рытого фламандского бархата с пуфами на плечах, кожаные кюлоты, потертые в промежности и на коленях, а также узкий колет, расстегнутый ворот которого не прикрывал колючие острые ключицы. Кружевные перчатки на крепких предплечьях, не могли скрыть вполне увесистых на вид кулаков. Как и короткой обтянутой кожей дубинки, которая стыдливо пряталась за ее спиной, покачиваясь на ременной петле. Эта штука не спешила встрять в их разговор, но определенно готова была сделать это в любой момент.
Барбаросса мысленно хмыкнула.
Охранница этой блудливой стаи? Или такая же шлюха, как ее подружки, просто предпочитающая наряжаться на мужской манер? В Броккенбурге есть много женщин — да и мужчин, которые любят погрубее, а то еще и с плеткой. Пожалуй, она ничуть бы не удивилась, если бы выяснилось, что висящая на поясе дубинка куда чаще выполняет роль палки для ебли, чем оружия. И обтянута она не грубым и дешевым шевретом, что идет на ботфорты и конскую сбрую, а тонким шлифованным нубуком. Барбаросса мысленно хохотнула. То-то смеху будет, если ей проломят голову такой штукой. Сестрица Холера, которую ее кулаки не раз учили воздержанию и скромности, обоссытся от радости.
Нет, дубинка не была бутафорской. Барбаросса поняла это по тому, как ее хозяйка двинулась плечом вперед, немного подогнув колени. Не фехтовальная стойка, конечно, но весьма узнаваемая. Вероятно, эта шмара не все науки постигала в подворотне, задранная кверху жопой, знает она и другие премудрости, которым учат на улице.
И все же она не была предводительницей этой жалкой стаи. Охранницей, первой встречающей опасность, дозорным, сутенером, может быть даже казначеем — но не предводительницей. Не хватало чего-то в глазах и манерах.
— Слышь, ты, печеное яблочко…
— Гуннильда, стой. Не спеши, — на ее плечо осторожно легла тонкая, затянутая в муслиновую перчатку, рука. Рука была совсем небольшой, но сука, которую Барбаросса уже мысленно окрестила Бхайравой, покорно остановилась, зло раздувая ноздри — точно голем, из которого вытекли все чары, — Наверно, это какое-то недоразумение. Не думаю, чтоб бедная девочка хотела нас оскорбить. Должно быть, перепутала слова.
— Это демоны перепутали ее лицо со своим рукоделием. Она ведьма, Кло.
— Я знаю.
— У нее нож в правом башмаке.
— Я вижу, Гуннильда. Что еще?
— Ее одежда, — Гуннильда-Бхайрава качнула головой, отчего косицы у нее на голове задергались, точно пучок разноцветных змей.
— Что с ней?
— Черное с белым. И белый платок на правом плече. Я слышала, так одеваются ведьмы из «Сучьей Баталии».
— В самом деле? «Батальерка»? Вот так-так! Не часто у нас случаются клиенты из «батальерок», верно, девочки?
— Я не клиентка, — спокойно заметила Барбаросса, — Меня не интересуют ваши дырки. Ни те дырки, что хлюпают снизу, ни те, что сверху и из которых вы привыкли говорить. Но я могу подкинуть вам пару монет, если окажете мне услугу.
Гуннильда-Бхайрава зашипела, вновь было двинувшись вперед, но старшая шалава вновь перехватила ее, крепко ухватив пальцами за рукав.
— Спокойно, девочка, — произнесла она миролюбиво, — В этом городе и так каждый день проливаются реки крови. Чертова гора под нами давно должна раскиснуть, как болотная кочка. Не будем кормить ее лишний раз.
Мудрая сука. Она не производила внушительного впечатления — невысокая, костлявая, в коротком платье несвежего ультрамарина с корсетом из потемневшего бархата и изящных юфтевых сапожках — но, судя по тому почтению, что ее окружало, была здесь кем-то вроде матриарха. Вожаком этой стаи потасканных шлюх, кутающихся в фальшивый шелк и облезший бархат. У вожаков всегда превосходный нюх, и неважно, над кем они предводительствуют, над отрядом рубак-ландскнехтов или никчемных блядей, пытающихся отхватить местечко потеплее и получше.
Она определенно не была красоткой — ни по меркам предгорья, ни по здешним. Волосы пожухлые, бесцветные, как конский волос, которым набивают матрацы, кожа сухая, бледная — характерная черта всех, кто долго хлебает ядовитый воздух низин. Глаза — темные, глубоко запавшие. Глаза не роковой искусительницы, но опытной ключницы или экономки, подумала Барбаросса, внимательные и острые. Брось перед ней горсть песку, она будет знать, сколько в ней песчинок еще прежде, чем та коснется земли.
Интересно, за какие дела и заслуги судьба наградила ее шрамом на правой щеке? Роскошный старый рубец, похожий на вертикальную трещину в древесной коре, от глаза до подбородка — будто саблей рубанули. Шрамы, полученные в бою, полагается носить открыто и с гордостью, как награду, но этот, должно быть, был иного сорта — судя по тому, как владелица пыталась прикрыть его волосами и пудрой. Должно быть, сувенир от подружки, подумала Барбаросса, милый пустячок вроде брошки, который она обречена носить до смерти. А может, подарок от благодарного клиента, оставленный им на добрую память?..
Похер, решила Барбаросса. И лучше бы мне поменьше пялиться на нее, пока ее подружки не наделали во мне дырок. Может, для того они и выставляют вперед эту шмару с отметиной на роже и сладким язычком, чтобы отвлечь внимание, а сами тем временем подбираются сзади — отнюдь не для того, чтобы потискать меня за задницу, как тискают зазевавшуюся служанку на рынке…
Розены обступили ее тесным полукругом. Из-за шелеста их нижних юбок, давно нестиранных, но самых ярких расцветок, Барбаросса на мгновение ощутила себя прибрежным валуном, который обступает шелестящая приливная волна. Только распространяющая вместо соленой океанской свежести целую прорву прочих, куда менее приятных запахов, в которых ее грубо устроенный нос, много раз сломанный, давно превратившийся в покрытую рубцами опухоль, различал лишь самые грубые и просто устроенные ароматы.
Солоноватый, отдающий осенней листвой, мышами и мякиной — запах немытых тел, усугубленный неестественно-цветочным благоуханием цветов. Маслянисто-сладкий — запах крепко заваренной сомы, которую они тайком потягивают из маленьких оловянных фляжек, что прячут в муфтах и сапогах. Интересно, где они покупают кокнар для нее и прочие ингредиенты, уж не в Чертовом Будуаре ли? Горьковато-едкий — сплетшиеся воедино запахи дешевого рома, дрянного табака, стоптанной обуви, влажных шерстяных шосс и чулок. Кисловатый, удушливый — запах пота, выбивавший через прорехи в их платьях и корсетах. А еще запах вагинальных выделений, тяжелый и липкий, так непохожий на те запахи, что царили в дормиториях Шабаша, где юные ведьмы вроде нее учились познавать любовь — зачастую в тех формах, что причиняют много боли и оставляют на память о себе роскошные отметины на шкуре.
