Поймали карманника? Обычное для Руммельтауна дело. Его даже не станут тащить к бургомистру, просто отрубят на месте руку и через минуту та сама будет лежать на прилавке в груде товара, радуя покупателя своей свежестью и отсутствием трупных пятен. Может, пырнули кого в живот ножом? Тут, в Миттельштадте, это редкость, почтенные горожане редко сводят между собой счеты, но и такое иногда случается, мало ли дрязг на рынке…

Отчаянно и громко заголосила где-то неподалеку женщина. Треснуло дерево. Зазвенели какие-то склянки, сыплющиеся на брусчатку. Рыкнул в изумлении грузчик, чья телега налетела на прилавок. Сразу несколько голосов запричитало, испуганно и изумленно, а потом…

Потом полыхнуло так, точно посреди Руммельтауна высвободились из цепей три дюжины клокочущих от злости демонов.

Толпа прыснула прочь. Минуту назад это было сонно колышущееся месиво, вяло текущее по торговым рядам, липкое и густое, как наваристая похлебка. Но страх мгновенно преобразил ее в смертоносный селевой поток, сходящий с горы и способный смять целый город, раздавив прочные дома реками из глины и камней.

Прилавки пугающе затрещали, лопаясь и сминаясь — толпа, хлынувшая прочь во все стороны, не замечала препятствий, ломая прочные доски как свечные лучины. В треске дерева треск костей почти не различался, зато отчетливо был слышен крик раздавленных, смятых, угодивших под ноги, впечатанных в брусчатку.

— Спасайся!

— Прочь!

— Ведьмы!

— Ведьмы, сука! Ведьмы!

— Стражу! — бухнуло где-то по правую руку, но как-то жалобно и неуверенно, — Стражу сюда!

— Нога! Куда прете, изверги, ногу мне… А-а-аааа!

— Ведьмы!

Флэйшхендлеры засуетились, поспешно пряча свой зловонный товар в мешки, но в людской толчее, от которой прилавки тряслись и опасно трещали, немудрено было уронить его в спешке. На глазах у Барбароссы целая россыпь чьи-то разбухших пальцев и ушей скатилась с прилавка, мгновенно превратившись в пенящуюся алую грязь под чужими ногами. В соседнем ряду от людского напора лопнула бочка с какой-то дрянью, плеснув в толпу заспиртованными потрохами и желчью.

Барбаросса успела схватить Котейшество за руку и прижать к себе. Не очень нежно, но достаточно быстро, чтобы ту не утянуло толпой. В такой толчее можно отделаться не только отдавленными ногами, но и переломать половину ребер, если не чего похуже.

Где-то в небесах восхищенно взвыли гарпии — внезапное оживление будило в их охотничьих инстинктах возбуждение и восторг. Но у Барбароссы уже не было времени задирать голову. Уцелеть бы в этом водовороте и выбраться прочь из Руммельтауна, вот и все, о чем она думала. Вырваться из чертового лабиринта, сохранив целыми свои кости.

Прилавок Ангелики-Белошвейки выглядел массивным и прочным, но запас его прочности был отнюдь не безграничен. Под напором толпы бока его опасно затрещали, а доски заходили ходуном, точно их дергала в разные стороны орда проказливых бесов. Сухой, точно выстрел, хлопок лопающегося дерева — и все ее богатство покатилось вниз, звеня битым стеклом и высыпаясь под ноги бегущим. Безжизненные плоды, ее нерожденные отпрыски, ее чаяния и надежды, заточенные в склянки с консервирующими растворами и питательными жидкостями. Хозяйка заголосила, но в общем крике, сотрясавшем небо над Руммельтауном, ее голоса было уже не разобрать.

Чертово трусливое отродье. Бросились врассыпную, будто зайцы, калеча друг друга и сметая препятствия. Можно подумать, тут, посреди торговых рядов, распахнулись врата в Ад! Зарычав от злости, Барбаросса протянула руку и схватила за плечо первое попавшееся существо, оказавшееся тощим мужчиной средних лет с рябым и бледным лицом.

— Какого дьявола? — рявкнула Барбаросса, стиснув пальцы так, чтобы боль хоть на миг возобладала над страхом, гонящим его прочь, — Что тут творится?

Тот всхлипнул, прижимая руки к груди.

— Ведьмы! Чертовы ведьмы! Спасайся!

— Что — ведьмы?

— Друг дружке в горлы вцепилися! Среди бела дня! На рынке! Крови — страсть… Пятерых обварили, восемь зарезали! Шкуры друг другу рвать почали, вот и… Ах, пусти ты, не видишь, что ли… Сейчас тут такое начнется…

Под напором толпы плечо рябого, которого Барбаросса удерживала подле себя, хрустнуло, сложившись неестественным образом, отчего он взвизгнул и почти мгновенно растворился в людском потоке. Но Барбароссе уже было не до него.

Ведьмы устроили поножовщину? Прямо тут, в Руммельтауне, при свете солнца?

Какого дьявола? Свары между ковенами дело нередкое и решаются они обыкновенно жестко и быстро, совсем не по правилам дуэльного кодекса, принятого среди старших. Но обычно это происходит внизу, в Унтерштадте. Или, на худой конец, в подворотнях, подальше от чужих глаз. Чтобы вцепиться друг дружке в глотки посреди рынка, нужна не просто серьезная, нужна крайне веская причина.

Барбаросса стиснула зубы, прижатая к опрокинутому прилавку, удерживая возле себя сжавшуюся от страха Котейшество. Доски, прижавшиеся к ее лицу, были скользкими от консервирующей жидкости, под ногами хрустело стекло.

Если кто-то из ведьм решился устроить войну за пределами университета, почти наверняка в этом замешаны сучки из младших ковенов. Старшие ковены тоже охотно пускают друг другу кровь, но делают это с соблюдением принятых правил приличия, не опускаясь до банальной поножовщины. Берегут свою честь, как старая девственница бережет свою сморщенную фасолинку, оплетают свои смертоносные удавки многими слоями тончайших фламандских кружев. А вот младшие ковены, многие из которых и появились-то в этом году, с их полоумными, пьяными от вседозволенности сестричками…

Сами едва вырвавшиеся из зловонного варева Шабаша, обретшие сестер по духу и право носить оружие, ощутившие в своих руках крохотную толику сил, они горазды потрошить друг дружку где придется, вымещая свои затаенные обиды с яростью стаи гиен и зачастую подыскивая для этого самые неподходящие места. Месяц назад сучки из «Медной Лозы» порезали подружек из «Болиголова», вспомнила Барбаросса, и не где-нибудь, а в Верхнем Миттельштадте. Сидели с ними в одном трактире, болтали, смеялись, но в какой-то момент их беседа перестала быть милой. Может, они что-то не поделили — грошовую пудреницу, парня или пару сережек. Может, вино со спорыньей пробудило в них какие-то обиды, колющие душу точно застарелые рубцы. Может… Плевать, что их подтолкнуло. Броккенбург по доброй традиции дает своим воспитанницам больше поводов для резни, чем видно звезд с вершины горы.

Сучки из «Медной Лозы» не стали требовать сатисфакции согласно заведенному порядку. И объявлять вендетту тоже не стали — просто достали ножи. Трех сук тем вечером зарезали насмерть, еще пятерых искромсали до состояния рубленных котлет. Если что-то и должно было утешить «болиголовок», то только то, что их обидчицы прожили недостаточно долго, чтобы отпраздновать победу. Двое из них не пережили ту ночь, сплющенные охранными чарами, остальных городской магистрат неделей позже отправил на дыбу. Вот только едва ли это сильно уменьшило количество остервеневших сук в Броккенбурге…

К облегчению Барбароссы, переполох стал быстро стихать. Несущаяся галопом лошадь, не чуя обжигающего прикосновения хлыста к спине, неизбежно сбавляет ход, вот и толпа, не ощущая позади себя жара магического огня, не слыша выстрелов и звона клинков, стала сама собой замедляться, сдерживая свой тяжелый напор, уже не казалась гудящей рекой, вышедшей из берегов.

Никто не понимал, что случилось, а гомонящие голоса, точно птицы, запеченные в тесте, вносили больше переполоха, чем понимания. Кто-то утверждал, что посреди Руммельтауна сошлись в бою два ковена — тринадцать на тринадцать душ. Кто-то готов был поклясться, что ведьм было меньше, едва ли полудюжины, и они славно порубали друг друга тяжелыми эспадронами, так славно, что до сих пор руки-ноги валяются. Кто-то и вовсе болтал, будто никакой сечи и не было, а просто несколько ведьм загоняли какую-то свою подружку, а та, не будь дурой, обварила одной из преследовательниц лицо расплавленной карамелью, да и прыснула прочь.