Задумалась. Замечталась.

Достаточно было небольшой передышки в их суматошной беготне, да еще теплого лучика октябрьского солнца, щекочущего щеку, и запаха волос Котейшества, чтоб она погрузилась в какие-то сонные грезы, точно старая гусыня посреди двора. Барбаросса ощутила, как поперек груди натягивается острая ледяная струна. Если бы в этот миг кому-то вздумалось сунуть ей в спину нож. Ей или Котейшеству…

Опасности не было. И не могло быть. Единственное, что тебе угрожает в Руммельтауне, это потерять свой кошель, поддавшись на соблазны торгашей, или заработать пару синяков, подставив ногу под чью-то тяжелую телегу, неспешно катящуюся вдоль рядов.

Они больше не в Шабаше. Они — ведьмы третьего круга, мало того, члены уважаемой в Броккенбурге «Сучьей Баталии», заслуженные сестры-батальерки. Никто больше не попытается всадить стальную колючку им в спину, разве что заручившись поддержкой всех блядских отродий из Ада!

— Чего тебе?

— Кажется, я нашла подходящего. Как считаешь, сойдет?

Барбаросса покосилась на банку, которую Котейшество внимательнейшим образом изучала все это время, так пристально, точно это была драгоценная амфора, хранящая зелье самого Георга фон Веллинга, а не стеклянная емкость с мертвым человеческим плодом внутри. Трясла ее, невесть зачем вглядываясь в едва сформировавшееся личико, щелкала пальцем по стеклу, что-то прикидывала, загибая пальцы…

— Просто кусок мертвого мяса, — буркнула Барбаросса, досадуя на себя, — Если тебе подходит, берем, я и слова против не скажу.

Котейшество тряхнула головой, отчего фазанье перышко на ее берете торжествующе дрогнуло.

— Мы берем. Сколько вы за него хотите?

— Талер, — быстро произнесла хозяйка, тоже утомленная ожиданием, — Полновесный талер за свою кровиночку. И не потертый, а чтоб с гербом и…

Барбаросса оскалилась, опершись предплечьями о прилавок. Она знала, как выглядит и какое впечатление производит. Но судя по тому, как резко хозяйка поддалась назад, едва не сметя свое запечатанное в стеклянные пузыри потомство, в некоторых случаях этот эффект даже превосходил ожидаемый.

— Двадцать грошей, — отчеканила Барбаросса, впившись в нее взглядом, — Ты получишь двадцать грошей за своего выродка, потаскуха, и ни одной медяхой больше. И еще возможность убраться отсюда целой.

Хозяйка быстро закивала. Взгляд у нее сделался помертвевший, полупрозрачный, как у гомункула.

— Как скажете, госпожа ведьма… Двадцать грошей. Сейчас я… Не извольте беспокоиться, только пыль с баночки смахну. Протру ее вам, значит, чтоб покрасивше… Легко подхватив банку, она принялась протирать ее своим засаленным передником, полируя, точно бронзовую супницу к приходу гостей.

Барбаросса была по горло сыта Руммельтауном и его товарами. Людским гомоном, скрежетом голодных гарпий в облаках, отвратительным запахом и звоном монет, пересыпаемых из одних грязных ладоней в другие. Но еще противнее была угодливость в глазах хозяйки, мелькнувшая под дряблыми веками. Сбыть своего собственного мертвого ребенка, да еще с такой радостью, словно удалось удачно продать кусок пирога? Старая пизда. Она бы, пожалуй, и живых своих отпрысков самолично сбыла на скотобойню, кабы ее грязная лохань могла выпускать в мир что-то большее, чем куски мертвого мяса.

Мертвый младенец, выбранный Котейшеством, не выглядел очень уж обнадеживающим. Какой-то… Барбаросса скривилась, разглядывая его через стекло. Какой-то мелкий, сморщенный, как чечевица, желтоватый… Может, если Котейшеству удастся вдохнуть в него жизнь, он и будет выглядеть украшением кафедры спагирии, но пока что, скажем начистоту, он не украсил бы собой и помойку.

— Ты уверена, что сможешь сделать из него что-то пристойное? — на всякий случай уточнила она, — Выглядит как кусок дерьма.

Котейшество легонько прикусила губу. Не потому, что сомневалась в своих силах, знала Барбаросса, только лишь потому, что в очередной раз мысленно прогнала перед собой невообразимое множество сложных реакций, заковыристых формул и немыслимо трудоемких ритуалов.

— Ничего сложного, Барб. Я знаю весь процесс наизусть. Мне понадобится часа четыре, не больше.

— Только время, и все? Учти, я не собираюсь ползать по мостовой ночью, собирая для тебя слизь фунгов, мокриц и прочую дрянь!

Котейшество мотнула головой.

— Нет нужды, у меня есть все необходимое. Помнишь шкатулку, что лежит в моем сундучке?

Барбаросса кивнула — помнила. Большая шкатулка черного дерева, которую Котейшество держала в сундучке возле своей койки. Там было до черта всяких штучек и вещей, от черных свечей из собачьего жира до осколков зеркал и сложно устроенных механизмов, о предназначении которых ей не хотелось даже гадать, даже выглядели они паскудно. Но беспокоило ее сейчас другое.

— Если мы начнем творить ворожбу в Малом Замке, рыжая карга Гаста задаст нам такой пизды, что еще неделю будем чесаться, как бродячие собаки.

— Мы не будем делать гомункула в Малом Замке, Барби. Помнишь дровяной сарай?

— Нашу потайную лабораторию?

— Ага. Запремся там на ночь, как в старые добрые времена. Ты захватишь лампу и масло, я — мелки для пентаграммы и шкатулку, идет?

Барбаросса потерла подбородок. Дровяной сарай был их с Котейшеством тайным убежищем — для тех случаев, когда они были заняты вещами, в которые не стоило посвящать прочих сестер. Именно там Котейшество тайком постигала азы Флейшкрафта, ночами корпя над своими проклятыми катцендраугами — еще не предполагая, сколько бед те принесут Малому Замку и его обитательницам. Там же они украдкой курили, пили вино или просто болтали, когда находило желание. Маленький кусочек их собственной территории посреди поросшего сорняком подворья Малого Замка, крохотный анклав, не подчиняющийся правилам «Сучьей Баталии».

С одной стороны, мысль дельная, прикинула Барбаросса. В дровяном сарае можно расположиться с относительным удобством. Это тебе не продуваемый всеми ветрами пустырь под открытым небом и не катакомбы под горой, где запросто можно наткнуться если не на круппеля, то на смердящих супплинбургов, выжигающих своими огнеметами копящуюся под Броккенбургом нечисть, а то и на что похуже. Дровяной сарай, может, и не мог обещать им комфорта, как постоялый двор, но по-своему был даже удобен. С другой стороны… Им придется проявить до черта изобретательности, чтобы замести следы и не вызвать подозрений у прочих сестер. Старшие, может, и не станут совать носа в их с Котейшеством дела, у них и своих забот хватает, а вот прислуга может и прознать. На подворье всегда ошивается кто-то из младших сестер, выполняя капризы Гасты — если не Шустра, то Кандида или Острица.

Кандиду, допустим, можно списать со счетов. Забитая и запуганная, бессловесная, точно мышь, она боится собственной тени и скорее откусит себе язык, чем донесет на сестрицу Барби. Острица яростно, до дрожи, ненавидит старших сестер — низвергнутая Верой Вариолой за свои прошлые грешки, несущая печать позора на своей порченной шкуре, она промолчит даже если на подворье Малого Замка распахнется дверь в Преисподнюю. А вот Шустра… Шустра — это другое дело. Эта любопытная шалава шныряет по всему замку, точно заправский лазутчик, а все, что знает она, в самом скором времени узнаёт и Гаста, самозваная хозяйка Малого Замка.

Ничего, подумала Барбаросса, ставя мысленную пометку. С Шустрой она побеседует загодя. Накинет ей на шею бечевку и немного придавит. Не сильно, а так, чтобы та обмочила портки, до легкого обморока. А потом ласково попросит не выходить из замка с наступлением темноты. Ласково, как умеет просить только сестрица Барби. Эта мелкая стерва, выслуживающаяся перед ковеном, демонстрирует Гасте преданность на грани раболепия, но сестрицу Барби боится — и правильно делает.

Ладно. Сарай, так сарай.

Барбаросса осторожно кашлянула.

— А что, если он… кхм…

— Что?

— Говорят, у некоторых гомункулов от природы скверный характер. Помнишь гомункула из аптеки на углу Клопяной улицы? Этот ублюдок улыбается покупателям, а стоит тебе отвернуться, как уже наяривает свой хренов сучок, да еще ухмыляется как вурдалак. Что, если этот твой ублюдок выйдет таким же?