— Совершенно верно, сударыня.
— На кой хер ему четырнадцать гомункулов? — Барбаросса сбросила с плеча ладонь Котейшества, мягко пытающуюся приглушить ее злость, — Он что, хозяин какой-нибудь мануфактуры, где работают гомункулы? Может, коллекционер?
— Нет. Насколько мне известно, он отставной военный.
— Так что, он играет ими в солдатики? Наряжает в кирасы из фольги, садит на дрессированных крыс и разыгрывает битву при Мингольсхайме[14]? Бомбардирует из мортир грецкими орехами?
— Не могу знать, — холодно отозвался хозяин лавки, — К тому же, это не моего ума дело. Господин фон Лееб имеет полное право приобретать столько гомункулов, сколько сочтет необходимым, я всего лишь поставщик. Если желаете, можете наведаться в следующий вторник, я получу полдюжины новых из Йонсдорфа и…
— Мне не нужны гомункулы в следующий вторник! — рявкнула ему в лицо Барбаросса, — Мне они нужны сейчас!
Искалеченная посеревшая рука хозяина лавки уцепилась за ремень и повисла, точно мертвый паук. А взгляд сделался холодным и неприязненным.
— Буду рад предложить вам свои услуги в другой раз, сударыни.
Пальцы правой руки, нырнувшие в потайной карман, прикипели к полированной поверхности «Скромницы». Вцепились, точно голодный сом в наживку. Промеж глаз, решила Барбаросса, ощущая как по телу разливается колючее остервенение. Промеж глаз, чтоб обмяк, потом ближайшую банку в руки, свистнуть Котти — и бежать, бежать нахер…
Невесомая ладонь Котейшества вновь коснулась ее плеча. Уже не так осторожно, как прежде, настойчиво и требовательно. Побарабанила пальцами по ткани, привлекая к себе внимание. Лишь глянув на нее, Барбаросса увидела то, что стоило увидеть куда как раньше — парочку стражников, устроившихся на противоположной стороне улицы с дымящимися трубками в руках. Может, они даже и сообразить ничего не успеют. Может, на полках их пистолетов нет пороха, как болтают про стражу в Эйзенкрейсе. Может, они и не побегут вовсе…
Она позволила Котейшеству вытянуть себя на улицу, прочь из лавки. Сука! Солнце лишь недавно перевалило за полуденную черту, а денек уже кажется ей паршивым, как пиво из подгнившей бочки. А ведь они не выхлебали и половину…
— В Эйзенкрейсе нам ничего не сыскать, — пробормотала она, — Мы потратили битый час, бегая от одной лавки к другой, но не нашли ровным счетом ни хрена. И это начинает меня чертовски беспокоить.
— И не найдем, — потухшим голосом ответила ей Котейшество, — Гомункулы — дорогой товар. А если мы притащим профессору Бурдюку какую-нибудь полудохлую амебу…
Он точно смешает нас с пеплом, подумала Барбаросса. И ни одна душа во всем Броккенбурге не заступится за нас.
— Не вешай нос, — Барбаросса подмигнула ей, — Может, наши кошели и висят как гульфик у оскопленного, Брокк все еще умеет быть щедрым стариканом. Дай мне немного времени, сестренка, и я что-нибудь раздобуду, вот увидишь.
Котейшество подняла на нее взгляд.
— Что ты имеешь в виду?
Барбаросса крутанула предплечьем, изобразив в воздухе круг воображаемым кистенем.
— В этом городе все еще до черта шлюх, бретеров и никчемных миннезингеров. А еще здесь всегда хватает темных улиц и переулков, а также беспечных гуляк. Поверь, я помню их лучше, чем многие демонические печати. Придется подождать до ночи, но…
Котейшество вздрогнула.
— Нет.
— К утру у меня будет по меньшей мере талер, вот увидишь. Мы купим того золотоволосого красавчика в хрустальной банке и…
— К утру профессор Бурдюк будет в университете. А лавки закрываются на ночь. Сколько бы денег ты ни заработала своим кистенем, Барби, нас они не спасут.
Барбаросса клацнула зубами, едва не прикусив язык.
Сучья дырявая башка. Про время-то она и забыла. Неудивительно, что как ведьма она не полезнее куска сухого коровьего навоза — вечно забывает про самое важное.
— Можно пощипать Шабаш, — предположила она, но без особой уверенности, — Я знаю одну сучку со второго круга, которая еще не вступила ни в какой ковен. Рядится под голодранку, но я видела у нее золотой перстень под тряпьем. Думаю, если приставить ей нож к горлу, она не будет долго сомневаться, кому его отдать. Заложим его в Гугенотском квартале и…
— Нет, — Котейшество на миг прикрыла глаза, а когда открыла, радужка их заметно потемнела. Не гречишный мед, подумалось Барбароссе, что-то другое. Неясное, но отдающее ведьминским варевом, — Мы не будем заниматься разбоем, Барби.
— Если мы не притащим уродца в банке в университет до рассвета…
— В Эйзенкрейсе нам ничего не найти. Но есть и другой способ.
— Да?
Котейшество вздохнула. Выдох, вырвавшийся из ее побледневших губ, до лица Барбароссы долетел лишь слабым прохладным сквознячком — точно невидимый демон проказливо махнул хвостиком, пролетев между ними.
— Я сама могу сделать гомункула.
Барбаросса уставилась на нее, не зная, шутка это или взаправду. Маловероятно, что шутка, да и время как будто неподходящее.
— Да ну?
— Чары сложные, но я справлюсь. Я училась. У меня есть ингредиенты в Малом Замке. Щепотка кадмии, грамм Глаубертовой соли[15], четверть унции крысиной крови… — Котейшество задумалась, отчего на ее гладком, как у ребенка лбу, не знающем ни шрамов, ни бородавок, возникла вертикальная морщинка. Маленькая, но очень тревожная морщинка, которую отчаянно не любила Барбаросса, — Не хватает лишь главного.
Во имя дьяволового семени, подумала Барбаросса.
Во имя дьяволового семени и трехсот сожженных ведьм.
— Дай угадаю. У тебя нет ребенка.
— Верно, — подтвердила Котейшество, — Мне нужен плод. В хорошем состоянии и не лежалый. Без признаков некроза. И чтоб хотя бы тридцать недель срока.
— Как будто в Броккенбурге недоношенные плоды растут на деревьях! — вырвалось у Барбароссы, — Или продаются в бакалейных лавках! Добрый день, нам, пожалуйста, кусок говядины, пучок сельдерея и дохлого мальчишку! Только чтобы не младше тридцати недель, пожалуйста!..
— Сойдет и девчонка, — тихо произнесла Котейшество, — Бурдюку до этого и дела нет. Нам нужно в Руммельтаун, Барби.
— Какого хера нам делать в Руммельтауне, сестренка? Или ты решила съесть карамельное яблочко напоследок?
Котейшество покачала головой, отчего стянутые в хвост волосы качнулись у нее за спиной, а фазанье перышко на берете коротко дрогнуло.
— Мясные ряды, — только и сказала она.
Если вообразить всю исполинскую тушу горы Броккен в виде человеческого тела — исполинского несуразного каменного тела, которым веками пирует огромная раковая опухоль под названием Броккенбург — Эйзенкрейс будет располагаться где-то в районе шеи. Там, где обычно крепятся драгоценные подвески, ожерелья, колье и прочие изящные штуки. Где пахнет духами, где дрожат яремные вены, куда целуют жадные губы любовников.
А Руммельтаун… В промежности, подумала Барбаросса. Там, где всегда грязно, жарко и смердит. А еще разгуливают полчища мандавошек, вознамерившихся устроить в твоих нижних панталонах, как в огромных шатрах, свою собственную вечно кипящую ярмарку.
Здесь никогда не знали огромных витрин — здешний товар сваливался в лучшем случае на дощатые прилавки, устроенные беспорядочно и тесно, а иногда и просто на расстеленную мешковину прямо на земле. Здесь не прохаживались, постукивая алебардами, лощеные стражники — с пойманными карманниками здешние обитатели не церемонились, чтобы не нагружать и без того вечно занятых магистратских палачей. И аутовагенов здесь тоже не знали — в узких переулках, окружающих Руммельтаун со всех сторон, могли протиснуться разве что небольшие телеги да двуколки.
Грязь, сутолока, гам и вонь.
Даже говор здесь был непривычный, складывающийся из такого количества наречий, что Барбаросса с трудом разбирала и треть из них. Баар-алеманский говор с южных границ, грубый и тяжелый, как лошадиные подковы. Пфальский диалект уроженцев Саарланда, холодный, как породившие его сумрачные Вестервальдские горы, усеянные костями до самых вершин. Лимбургский говор, созданный, кажется, в насмешку над всеми известными наречиями, такой, что впору подавиться собственным языком, произнеся лишь пару слов… Даже в тех местах, где можно было услышать привычный уху остерланд[16], он все равно был подпорчен местечковым акцентом до такой степени, что тянуло сплюнуть. Черт, в ее родном Кверфурте, зловонной угольной яме, тоже порядком коверкали остерландскую речь, но не до такой же степени!..
