— …на данный момент под управлением Сиама находится восемь миллионов рисовых хозяйств и плантаций, которые ежегодно выдают на рынок примерно четыреста миллионов виспелей[8] риса, преимущественно сортов «хом мали» и «басмати». Это меньше предвоенного урожая, и неудивительно, многие поля были превращены в лужи кипящей смолы и до сих пор населены плотоядными существами, выведенными в лабораториях Белиала…

Стоп. Война? Барбаросса едва подавила желание потереть лоб. Война в Сиаме? Старикашка фон Лееб, хозяин гомункула, был отставным воякой, вышедшим на пенсию. Он не участвовал во Втором Холленкриге, перемесившем Европу подобно пороховой бомбе, оброненной в нужник, но вот война в Сиаме… Она вдруг вспомнила безвкусные картины, развешанные в его гостиной — тяжелый давящий покров джунглей, огненные сполохи, грозные громады замерших на земле вендельфлюгелей с бочками адского огня, подвешенными к крыльям, желтокожие дети в тряпье…

Вот оно что. Старик служил не кабинетным адъютантом, как она думала, и не мальчишкой для постельных утех при каком-нибудь штабе, он успел побывать в Сиаме и, судя по великому множеству картин, унес оттуда если не набитые награбленным добром сундуки, то целую груду воспоминаний. Уж гомункул-то, по крайней мере, не сиамский, подумала она зачем-то, глаза у него не раскосые, а самые обычные, да и шкура желтизной не отдает…

— Что на счет войны? — резко спросила она у вельзера, — Там ведь была война, не так ли?

Вельзер, бомбардировавший ее данными о рисовых полях, умолк на полуслове.

— Совершенно верно, госпожа ведьма. Вы и сами ее должны помнить, она закончилась каких-нибудь десять лет назад.

Барбаросса не помнила. Точнее, помнила смутно, как какое-то скомканное бесцветное сновидение, потерявшее запах и фактуру, точно простыня, бесчисленное число раз вываренная в котле. Кверфурт, по праву считавшийся медвежьим углом, населенный нелюдимыми углежогами, всегда стоял слишком далеко от оживленных дорог и торговых трактов — весомый недостаток, если ждешь театральных новостей или вестей из большого мира, но несомненное достоинство, когда речь заходит о войнах и чумных эпидемиях, путешествующих по германским землям точно праздные гуляки.

Редкая война, грохотавшая в мире, удосуживалась заглянуть в пропахший миазмами от вечно горящих угольных ям Кверфурт, а если и заглядывала, то прибывала в разбитой дорожной карете, украшенной мансфельдовскими вензелями, приняв обличье старого пехотного оберлейтенанта c тремя нижними чинами.

У оберлейтенанта одна рука спеклась с боком, отчего ему приходилось носить особенный, скроенный по его скособоченной фигуре, мундир, а рот с трудом закрывался из-за великого множества растущих из него зубов — след какого-то проклятья, которым его наградили Гааповы ворожеи на излете Второго Холленгкрига — но голос у него был что у колокола. Не тратя времени на формалистику, он приказывал всем мужчинам Кверфурта, что успели обзавестись усами, выстроится на площади, после чего, хромая и нечленораздельно ругаясь, обходил шеренгу, выбирая из нее душ тридцать-сорок. После чего хорошо обедал и отбывал восвояси вместе с ними, на чем обыкновенно очередная война для Кверфурта и заканчивалась, не обретя ни имени, ни названия.

Углежоги — не самый любопытный народ на свете, зачастую, едва только стихал скрип дорожной кареты, никто даже толком не мог сказать, куда отбыли новобранцы, какие земли им предстоит месить, под каким флагом сражаться и кого нанизывать на штыки. Войн было так много, что памятники им давно не ставили — не сыскать в мире столько чугуна, мрамора и дерева, чтобы поставить по памятнику в честь каждой войны, которая грохотала на германских землях или под боком.

— Королевство Сиам — беспокойное местечко, — вельзер кашлянул в ладонь, — Некогда оно считалось вотчиной Столаса, но последние лет сорок там творится такое, что даже Сатана не разберет. Сперва его попытался прибрать к рукам Гаап. После Второго Холленкрига он здорово укрепил свои позиции и уже примеривался к Азии, чтобы распространить свою огромную империю на все восточное полушарие, Столас же, напротив, вышел из Второго Холленкрига надломленным, не способным к долгому сопротивлению. Противостояние между ними длилось до пятьдесят четвертого, когда Гаап, накопив силы, осадил и разгромил форты, принадлежащие вассалам Столаса. Столас вынужден был уйти из Сиама, и это было чертовски позорное поражение, но на смену ему поспешил наш архивладыка Белиал. Пришел его черед скрестить рапиры с Гаапом.

Зачем?

Она не спросила этого вслух, но вельзер кивнул, будто легко прочел ее мысль.

— Засахаренный червь в цветочном горшке… Адские владыки не мыслят существования без войны.

Едва только закончился страшный Холленкриг, вспомнила Барбаросса, обернувшийся для Германии унизительным поражением и поспешным позорным миром, который архивладыка Белиал вынужден был заключать со своими адскими собратьями, отрекаясь от многих владений и титулов, как случилось Мадагаскаркое восстание. Если рассудить, это было внутреннее дело архивладыки Столаса — его смертные вассалы, уловив миг его слабости, спешили сбросить его ярмо, но Белиал никак не мог упустить такой шанс — многие германские и саксонские войска, едва оправившиеся от череды поражений, отправились воевать за океан, покрывая себя вперемешку славой и гниющими язвами.

Не успела закончится мадагаскарская кампания, как полыхнула огнем далекая корейская земля. Это уже не было мелкой стычкой за право обладания парой никчемных приграничных графств, это варево было заверено всерьез и затянуло в себя неисчислимое количество демонов и смертных душ. Корейские смертные владыки колебались, не зная, кому принести вассальные клятвы — властителю Востока Гаапу или хозяину Запада Белету. Оба охотно направили своих эмиссаров, а вслед за эмиссарами и телегами, груженными золотом, как это часто бывает, двинулись пехотные терции, кавалерийские эскадроны, тяжело ворчащие демоническими голосами голодные бомбарды и бесчисленные обозы, груженные провиантом и порохом. Война удалась на славу. К терзающим друг друга Гаапу и Белету присоединились их братья-архивладыки, Белиал и Столас, тоже надеявшиеся урвать себе по куску от общего пирога, а если не выйдет, нагрести тысчонку-другую душ.

Война в Корее так никогда и не закончилась по-настоящему. Грохочущая тридцать лет с малыми перерывами, она давно уничтожила те земли, за которые велся спор — некогда цветущие луга и пашни превратились в пепельные равнины с вкраплениями из базальта и обсидиана, а реки — в зловонные потоки желчи. Сонмы демонов обрушивались на города и деревни, окутывая их ядовитыми газами и огнем, страшные твари, призванные из небытия демонологами, пожирали армии и друг друга, нанося увечья всему сущему, круша даже горные хребты. В какой-то момент война сделалась столь опустошительной, что все четыре стороны решились заключить между собой нечто вроде вынужденного перемирия, разделив спорные земли горизонтально, по тридцать восьмой параллели, и вертикально, по соответствующему меридиану. Там и сейчас шла война, разве что не такая оглушительная, как прежде — войну продолжали не люди, а выведенные из человеческого материала чудовища. Многорукие, покрытые хитином, с острыми стальными жвалами, они пожирали друг друга на руинах давно сожженных городов во славу владык, имена которых сами успели забыть.

Для Ада война никогда не заканчивалась, лишь принимала новые формы и обличья, меняя декорации и причудливо раз за разом перетасовывая союзы. Как сказал со сцены один из персонажей «Иреноромахии» Йоганесса Риста, «Не мне сомневаться в мудрости адских владык, да только, сдается мне, эти четверо не смогли бы поделить между собой даже колес от телеги». Сказано было, может, не очень изящно, но чертовски правдиво, косвенным подтверждением тому стал сам несчастный господин Рист, за свою прозорливость превращенный в круппеля — гигантскую амебу, обреченную вечно извиваться в каменном ложе, некогда бывшем Боденским озером.