И решил он идти дальше и завоевать все земли, какие только есть во владении персов, а начать с ближайшей, хотя никто и не явился ему на подмогу — ни наши отряды, ни отряды союзников:[752] последние — из-за измены вождя племени[753], а первые — решив, что им важнее поквитаться с врагами, ибо те, напав на них во время купания в Тигре, перестреляли, как говорят, много народу. А кроме того, ослаблению порядка в войске способствовало и соперничество военачальников, ибо, когда один намеревался идти вперед, другой, убеждая его остаться на месте, своим угождением тому добивался своего. Однако сие не ослабило рвения государя. И хотя корил он про себя тех, кто к нему не явился, но совершить помышлял всё то же, что и в случае их прибытия, простирая свои замыслы до Гиркании и индийских рек[754]. И когда уже войско устремилось к тем рубежам и одни уже выдвигались, а другие еще снаряжались, кто-то из богов изменил намерения государя, увещевая его, как и в стихе, помнить о возвращении[755]. Между тем суда, как и задумывалось ранее, были преданы огню: сие было лучше, чем оставлять их врагам[756]. Впрочем, так подобало поступить и в том случае, если бы не было принято поначалу иное решение, а сразу явилась бы мысль о возвращении. Ибо из-за сильного и быстрого течения Тигра, сносившего наши суда, требовалось большое количество рук и, чтобы тащить суда по воде, нужно было не меньше половины войска[757]. Сие же означает, что враги бы одолели сражавшихся, а следом и остальное войско сдалось бы без боя. Более того, огонь уничтожил всякое побуждение к малодушию. Ибо всякий, кто раньше, не желая трудиться и притворяясь больным, лежал и спал на корабле, теперь, с истреблением оных, оставался в боевом строю. А что наши при всём желании не смогли бы сохранить за собою столько кораблей, о том свидетельствует вот какое обстоятельство: ведь и имевшиеся суда, а таковых для наведения мостов было оставлено пятнадцать, удержать им было не под силу:[758] стремительное течение, с коим не могло совладать ни искусство матросов, ни труд многих рук, сносило суда вместе с бывшими на них людьми прямо в объятья врагов, так что, если кому и подобало пенять на убытки, причиненные сожжением кораблей, то единственно персидскому царю, — и, говорят, он не раз сокрушался по этому поводу.

Так, пользуясь для питья водой Тигра, находившегося от них по левую руку, шли они через область лучшую, нежели прежде[759], смело захватывая новых пленных и прибавляя их к старым. Когда же они миновали плодородную область и очутились посреди земли, лишенной всякой растительности, хуже каковой и быть ничего не может, государь повелел войску взять с собой припасов на двадцать дней, — столь долгий путь предстоял им до славного города, находившегося на границе с нашим государством[760]. Тут-то и показалось впервые персидское войско[761] — не толпой, а построенное в боевом порядке и одетое в роскошные золотые доспехи. Но как только один из передних наших воинов пал и завязалась общая схватка[762], ни конница, ни пехота врагов не устояли перед нашими гоплитами, а, уклонившись от боя, тотчас бросились в бегство, лишь этому одному военному приему и обученные. С тех пор неприятельское войско больше не появлялось, но персы устраивали засады, да кучки всадников совершали свои подлые набеги, нападая из укрытий на наши замыкающие отряды, причем в стычках этих они не столько убивали, сколько сами погибали, ибо наш гоплит, проскользнув мимо копья их всадника и распоров мечом брюхо коня, валил на землю обоих, и закованный в железо враг[763] становился легкой добычей меча. Такова была участь тех, кто подходил близко, а те, что сильны были действовать издали, то есть лучники, язвили воинов стрелами в правый бок, не закрытый доспехами, и, приковывая к себе их взоры, вынуждали идти медленно. Однако же войско продвигалось вперед, и туча стрел ему не была помехой. Ибо государь, разъезжая на коне взад и вперед, помогал тем частям, каковые теснил враг, при необходимости приводя к ним отряды от остальных, что находились в безопасности, и посылая к замыкающим лучших военачальников.

Итак, до сих пор он шествовал как победитель, и мне сладостно было о том рассказывать, но ныне — о боги! о высшие существа! о, неверность судьбы! — к какому я приступаю рассказу! Хотите ли вы, чтобы я умолчал о прочем, прервав свою речь на более приятном месте, дабы доставить вам, слушателям, великую радость вместо рыданий? Что же лучше — плакать или говорить? Но сдается мне, что вы, хотя и поражены случившимся, всё же ждете о том рассказа. И в самом деле, стоит обо всём рассказать, дабы положить конец ложным слухам о его кончине.

Итак, когда персидский царь уже изрядно утомился, был наголову разбит и боялся, как бы наше войско, захватив его лучшие земли, не осталось там же на зимовку, назначив послов и определив дары государю, среди коих был и победный венок, на следующий же день намеревался их отправить, прося у него мира на любых условиях. Между тем наши воины, коим на ходу пришлось отражать нападение врага, случайно разомкнули строй, да и поднявшийся вдруг сильный ураган, взметая пыль и собирая тучи, пришелся на руку тем, кто желал помешать войску[764]. И государь, дабы вновь соединить разомкнувшийся строй, поспешил туда с одним лишь своим оруженосцем. А в это время копье всадника, брошенное в него, бывшего без доспехов, — ибо, я полагаю, что из-за сильного перевеса врага он не успел надеть панцирь[765], — пронзив его руку, попало ему в бок[766]. И упал на землю сей благородный муж, но, истекая кровью и желая скрыть случившееся, тотчас вскочил на коня[767], а поскольку кровь изобличала рану, он кричал всем, мимо кого проезжал, чтобы те не боялись, ибо рана его не смертельна. Так он говорил, но страдание превозмогало. Его отнесли в шатер и положили на постель — на львиную шкуру поверх голой земли, ибо таково было государево ложе. Когда же врачи сообщили, что спасения нет, и войско известили о его смерти, то все возопили, ударяя себя в грудь, и орошали землю слезами, и оружие упадало на землю, выскальзывая из рук[768], и мнилось, что не найдется среди воинов никого, кто вернется домой вестником сего несчастья. Персидский же царь пожертвовал дары, кои намеревался послать государю, богам в благодарность за свое спасение, а сам, как и полагается, сел обедать за стол, хотя прежде довольствовался вместо стола землею, и прибрал, согласно обычаю, свои волосы, хотя в пору опасности оставлял их в небрежении, и со смертью одного этого мужа вел себя так, словно всех его недругов вдруг поглотила бездна. Так, и наши, и чужие возвестили своим криком, что дела у римлян вершились по разумению государя, — одни при этом печалясь, другие же веселясь, и одни почитая себя погибшими, а другие — уже победившими.

Но и по предсмертным словам всякий может судить о его доблести[769]. Ибо в то время как все, обступив его, подняли плач, и даже люди, не чуждые философии, не могли сдержать слез[770], он упрекал и остальных, и в особенности последних, что хотя прожитая жизнь сулит ему Острова блаженных, те оплакивают его так, будто он заслужил Тартар. Шатер же его поистине походил на темницу Сократа, присутствующие в нем — на тех, что находились при философе, рана — на яд, а сказанное государем — на слова самого Сократа, и как тогда один он не плакал, так теперь не плакал и этот муж[771]. Когда же друзья попросили государя назначить преемника, тот, не видя вблизи никого себе подобного, оставил сей выбор за войском. Завещал он им также всячески себя беречь, ибо и сам немало усилий прилагал к их спасению.