Занятые подобными делами, дошли они наконец до тех давно желанных городов, кои украшают вавилонскую землю вместо Вавилона[736]. Между этих городов протекает река Тигр, в которую в некотором отдалении от них впадает Евфрат. И здесь трудно было решить, как надобно поступить дальше: если бы воины поплыли к тем городам на судах, то нельзя было бы к ним подойти; если бы двинулись с суши, то потеряли бы свои суда; если бы поднялись вверх по Тигру, то потеряли бы много сил, а суда оказались бы между двух этих городов. Кто же разрешил сие затруднение? Не Калхант, и не Тиресий[737], и не иной какой-нибудь предсказатель! Но, захватив в плен соседних жителей, государь стал отыскивать судоходный канал, известный ему по книгам: был он прорыт древним царем и соединял Евфрат с Тигром выше обоих городов[738]. И если первый из пленников по молодости лет ни о чем не ведал, то второй, уже в годах, поневоле обо всём рассказал, видя, что государь прекрасно знаком с местностью, словно один из ее уроженцев, — столь давно, даже и не бывая здесь, он изучил ее по книгам. Итак, старик сообщил, где находится канал, и как он заперт, и как раскопать засыпанное устье. И по воле государя все препоны были устранены. Из двух же потоков один оказался пересохшим, а другой понес суда мимо войска к Тигру. Прилив же Тигра, к коему прибавились еще и воды Евфрата, внушил жителям городов великий страх, как бы река не сокрушила стен. Тут явились отборные отряды персидского войска и заполонили берег сверкающими щитами, ржущими конями, искусно сработанными луками и громадными слонами[739], коим одинаково легко топтать что людей, что нивы.

Итак, впереди были враги, с обеих сторон — река: та, что была направлена сюда силой, находилась поближе, а другая — подальше, и еще персидское войско, ну а позади — вконец разоренная земля, что делало отступление по ней невозможным. Сие положение требовало от наших воинов чрезвычайной отваги, если не хотели они погибнуть от голода, так что все в смятении взирали на единого мужа. А тот поначалу, словно был у него повод веселиться, разровнял место для ристалища и, созвав на состязание всадников, назначил награды лошадям[740], зрителями же сего действа, помимо своих, явились и враги, причем первые расположились внизу, вокруг ристалища, а вторые глядели со стен и почитали государя счастливым, коль скоро тот веселился, словно победитель, а себя самих оплакивали, ибо не могли ему помешать. И покуда войско было занято скачками, суда по приказу государя были разгружены — якобы для того, чтобы посмотреть, не закончились ли припасы, а на самом деле, чтобы незаметно и быстро разместить на них солдат[741]. И вот, собрав военачальников после пира, он сказал им, что остается лишь один путь к спасению — переправиться через Тигр[742], дабы вновь обладать неразоренной страною. И пока остальные молчали, тот, кто начальствовал большею частью войска, высказался против, опасаясь крутизны берега и численного превосходства врага. Тогда государь, заявив, что природа местности останется тою же, а врагов, если они будут медлить, станет только больше, передал начальство другому и предсказал, что этот последний победит, хотя и не избежит ран, и что ранен он будет в руку, и даже сказал, куда именно, и что серьезного лечения не понадобится[743].

Итак, солдаты уже были на судах, а он стоял, глядя в небо, и, как только получил некий знак, дал сигнал начальникам отрядов, а те — остальным, так тихо, как только было возможно. И они поплыли, а когда стали высаживаться, ближайшие из врагов их заметили и начали стрелять, однако на каковую крутизну не дерзнули бы взобраться и легковооруженные воины даже в мирное время, днем и в отсутствие обороны, на таковую взобрались гоплиты ночью, в то время как над головами у них были враги[744]. Как им сие удалось — на этот вопрос мы и теперь не могли бы ответить! Ибо скорее это было делом не людей, а какого-то бога, своими руками возносившего наверх каждого воина. Итак, едва лишь взобравшись, они завязали бой и тех, кто попадался им на пути, разили сплеча, а прочих, представ пред ними, как в дурном сне, убивали еще спящих[745]. И проснувшиеся имели лишь то преимущество перед спавшими, что сознавали свою жалкую участь, ибо не могли защититься от нападавших. И поскольку дело было темной ночью, удары мечей сыпались один за другим, доставаясь иные — людям, а иные — деревьям, о чем свидетельствовал стоящий повсюду треск, и со всех сторон раздавались вопли раненых, побиваемых, умирающих и молящих о пощаде. А наши воины шли вперед, сметая всё на своем пути, и вся земля была усеяна телами павших, так что было их там никак не меньше шести тысяч[746]. И если бы не медлили они возле мертвых, томимые жаждой наживы, а, бросившись к воротам, вышибли бы их или сломали, то овладели бы прославленным Ктесифоном[747]. Но они набросились на золото, серебро и коней погибших[748], а с наступлением дня принуждены были вступить в бой с всадниками, и те поначалу их теснили, но затем обратились в бегство, сбитые с толку каким-то воином, выскочившим из-за ограды. И когда остальное войско переправилось через реку и все в изумлении взирали на поле битвы, то участвовавшие в избиении врага омылись в реке, и воды Тигра окрасились кровью персов.

Пусть кто-нибудь подсчитает, сколько раз персы вторгались в нашу страну и сколько зла при этом они причинили, и пусть сравнит сей один поход с теми многими набегами, и он скоро поймет, что, хотя последние и гремели славой, наш был знаменит гораздо более, ибо враги не встречали никакого препятствия, а государь отважился выступить против всего вражьего воинства! Так что, если бы кто спросил персов, предпочли бы они не совершать того, что совершили, дабы не терпеть потом того, что претерпели, то все, начиная с их царя, ответили бы, что понесенный ими урон значительно превосходит тот, что причинили они нам. Всякий может в этом убедиться: ведь Констанций при вторжении персов ни разу не был принужден испрашивать у них мира, а персидский царь после упомянутых мною событий прислал послов просить о прекращении войны и о том, чтобы победители не шли дальше, а приняли бы его державу в свои друзья и союзники. Один из персидских сановников, посланный с этой целью их царем, явился к брату последнего[749] — а тот вместе с нами участвовал в походе против персов — и, обнимая его колени, просил передать нашему государю сие предложение. Тот же, обрадовавшись, поспешил к государю, как если бы нес добрые вести, и с улыбкой сообщил ему эту новость, ожидая за нее награды. Но государь велел ему молчать, посланника отослать без ответа, а общение с ним выдать за встречу с сородичем, ибо не считал он достойным делом прекращать войну, да и само слово «мир», по его мнению, развращало воина. Ведь кто убежден, что можно и не сражаться, хоть заставь его — будет сражаться плохо. Вот почему он позаботился о том, чтобы сладостное слово «договор» не слетело ни с чьих уст. Кто в этом случае не стал бы похваляться перед своими тем, сколько у него войска, и не созвал бы всех на сходку для произнесения речи? Но хотя его и склоняли к миру, он пошел к городской стене и стал кликать тех, кто за нею укрылся, говоря, что они, мол, поступают как женщины, а от мужского дела бегут. Когда же осажденные ответили, что пусть-де он разыщет их царя и перед ним явит свою доблесть, государь возгорелся желанием узреть Арбелу[750] и пройти по ней — с боем или без боя, чтобы вместе с победой Александра на том самом месте[751] славилась и его собственная победа.