Что касается наших отцов — у кого они еще есть — и наших матерей, то надо постоянно их убеждать как можно легче перенести несчастье, если оно надвинется, и не причитать вместе с ними, ибо не надо ничего добавлять к их печали (она и так будет у них достаточно велика из-за выпавшей на их долю судьбы), а, наоборот, следует ее исцелять и смягчать, напоминая им, что боги благосклонно вняли их мольбе и даровали самое великое ее исполнение. Ведь молили они богов не о том, чтобы дети их стали бессмертными, но о том, чтобы они были доблестными и славными, и они обрели эти блага — величайшие из всех. (А чтобы у смертного мужа всё в его жизни получалось согласно его желанию — это нелегкая вещь.) Мужественно перенося несчастье, родители покажут себя истинными отцами своих мужественных сыновей, достойными их славы: если же они поддадутся горю, то возбудят подозрение в том, что либо они не наши отцы, либо наши хвалители были лжецами. Им следует избежать и того, и другого и на деле стать нашими самыми большими хвалителями, ясно показав, что они — истинные наши родители, сами мужи и отцы мужей. Древняя пословица “Ничего сверх меры”[895] представляется прекрасной, ведь это в самом деле очень хорошо сказано. Муж, у которого всё приносящее счастье зависит полностью или почти полностью от него самого и который не перекладывает это на плечи других, удача или неудача коих делает неустойчивой и его собственную судьбу, тем самым уготавливает себе наилучший удел и оказывается мудрым, разумным и мужественным. Когда на его долю выпадают имущество или дети или когда он то и другое теряет, эта пословица в высшей степени обретает для него вес: он не радуется чрезмерно и не печалится слишком, ибо полагается на себя самого. Именно такими мы хотим видеть наших сородичей и утверждаем, что таковы они и на самом деле. Сами себя мы теперь тоже явили такими — не возмущающимися и не страшащимися чрезмерно, если ныне нам предстоит умереть. И мы умоляем наших отцов и матерей прожить остальную часть своей жизни в том же расположении духа, в уверенности, что ни слезами, ни скорбью о нас они не доставят нам ни малейшей радости, но, наоборот (если только есть у умерших какое-то чувство живых), станут нам в этом случае весьма неприятны, сами же себе нанесут вред тем, что тяжко будут переносить свое несчастье; но если они легко и умеренно к нему отнесутся, они нас весьма обрадуют. Ведь жизнь наша получила прекраснейшее, как считается среди людей, завершение, так что следует ее прославлять, а не оплакивать. Если же они обратят свои мысли на заботу о наших женах и детях и об их пропитании, то скорее забудут свое несчастье и будут жить лучше, правильнее и милее для нас. Для наших сородичей будет достаточно того, что мы им сейчас возвестили; город же наш мы просим позаботиться о наших отцах и сыновьях: пусть сыновья наши получат надлежащее воспитание, отцы же — содержание, подобающее им в старости. Впрочем, мы уверены, что и без нашей просьбы вы проявите достаточную заботу».

Вот что, сыновья и отцы погибших, поручили они нам для вас возвестить, и я выполняю это со всевозможным тщанием. В свою очередь я за них прошу: одних — брать пример с павших, других же — быть стойкими и уверенными в себе, ибо мы берем на себя и личную, и общественную заботу о вашей старости, где бы и с кем бы мы ни встретились из отцов погибших. Что же до города, то вы сами знаете, как он о вас печется: он издал законы, касающиеся заботы о детях и родителях тех, кто погиб на войне; эти граждане пользуются особенным покровительством наших законов, согласно которым охрана их поручена высшему должностному лицу, коему надлежит следить за тем, чтобы отцы и матери погибших не претерпели обиды;[896] город следит за совместным воспитанием сыновей погибших, заботясь о том, чтобы сиротство было для них по возможности незаметным; он берет на себя роль отца, пока они еще дети, когда же они достигнут возмужалости[897], отправляет их, снабдив полным вооружением, домой; он указывает им на образ жизни их отцов и напоминает о нем, снабжая их орудиями отцовской доблести; вместе с тем это служит добрым предзнаменованием, когда они отправляются к отцовскому очагу отлично вооруженными, дабы во всеоружии осуществлять там свое управление.

Город никогда не забывает оказывать почести тем, кто пал, и ежегодно совершает в общественном порядке обряды, какие положено совершать в честь каждого из них частным образом; кроме того, он учреждает гимнастические и конные, а также и всевозможные мусические состязания[898], полностью заменяя павшим сыновей и наследников, сыновьям — отцов, а родителям — опекунов: все они в течение всей своей жизни пользуются неизменной заботой. Вдумываясь в это, вы должны с большей кротостью переносить ваше несчастье; таким образом, вы будете более угодны как погибшим, так и живым и облегчите себе заботу о других, а им — заботу о вас. Теперь же и вы, и все остальные, оплакав, согласно обычаю, павших, ступайте.

У афинян «эпитафием» называется речь, ежегодно произносимая в честь павших на войне, однако свое название она получила не от чего иного, как от обычая говорить ее над самим телом покойного:[899] таковы три речи Аристида. Этот софист сочинил речи, якобы оглашенные военачальником, когда афиняне оказали ему такую честь[900].

Если эпитафий произносится много времени спустя, он превращается в энкомий[901]. Разве станет кто-либо у афинян оплакивать погибших пятьсот лет назад? Фукидид же, произнося эпитафий в честь погибших с начала Пелопоннесской войны[902], не просто воздал хвалу мужам, но и показал их готовность к смерти. Однако до чего же умело он удержался от плача[903] и, памятуя о необходимости войны, не стал оплакивать тех, кому еще предстояло сражаться! Включил он в свою речь и общее место, касающееся утешения[904]. Так же и Аристид, если бы ему довелось произносить речи в честь недавно погибших, воспользовался бы основными темами эпитафия, столь ему знакомыми.

Впрочем, большой промежуток времени, отделяющий нас от события, не оставляет места ни для плачей, ни для утешений, ибо плач помогает избавиться от страдания. Ведь когда уже нет в живых ни отцов погибших мужей, ни их родных, то и утешать нам некого. А если бы кто из них и нашелся, было бы совершенно излишним и несвоевременным пытаться склонить его к плачу по прошествии стольких лет — ведь его печаль давно утихла. Таким образом, эпитафий, который произносят много времени спустя, есть чистый энкомий, подобно «Эвагору» Исократа[905]. Но если речь говорят спустя не так много времени, а месяцев через семь или восемь, то, хотя это и должен быть энкомий, в конце его нам ничто не мешает прибегнуть к теме утешения — разумеется, если говорящий не является близким родственником покойного. Ибо воспоминания этого человека и через год не дадут ему избавиться от страданий, и его речь сохранит патетический характер.

Мы же рассмотрим здесь патетическую надгробную речь, каковая произносится в честь недавно умершего в соответствии с основными темами энкомия — когда к каждой из этих тем, исходя из имеющегося под рукой материала, всюду последовательно добавляется пафос. Например, я вместе с родственниками оплакиваю умершего. Откуда мне взять пафос, дабы присовокупить его к плачу? Прежде всего, из родословной умершего, ибо это, если хотите, — источник всего. Следовательно, мы станем говорить о том, что покойный был славным человеком и пользовался глубочайшим уважением в городе, но злое божество погасило сию жизнь, пылавшую в его роду, словно факел. Таким образом, основные темы речи не должны быть лишены элементов плача, и, даже говоря о роде — о его основании, расцвете и конце, — необходимо оплакивать умершего; и так же, если речь идет об иных вещах.