Ибо ни один военный поход не явил большей доблести сражавшихся, чем этот, в котором им приходилось целыми днями строиться в боевом порядке и принимать участие в большем числе сражений, нежели всем остальным эллинам за все предшествующие времена. А жесточайшую непогоду и столь великие и многие лишения в том, что касается повседневных нужд, переносили они так стойко, что и словами не передать. Разве не следует считать Леосфена, побудившего сограждан твердо сохранять подобную стойкость, и тех, кто с готовностью отдал себя в соратники такому военачальнику, скорее счастливыми вследствие проявленной ими доблести, нежели несчастными из-за того, что они расстались с жизнью? Ибо взамен смертного тела они обрели бессмертную славу и благодаря личному мужеству упрочили общую свободу эллинов.

Ведь без политической независимости нет и полного счастья[268]. Ибо не угрозам правителя, а гласу закона должны повиноваться счастливые люди, не обвинений, а доказательств должны бояться свободные граждане, и не от тех, кто льстит власть имущим и клевещет на соотечественников, должна зависеть всеобщая безопасность, а лишь от верности законам. Ради всего этого, одни тяготы за другими на себя принимая и наших граждан и всех эллинов среди ежедневных опасностей от постоянных страхов освобождая, эти мужи отдали жизни за то, чтобы другие жили хорошо. Благодаря им отцы их сделались знамениты, матери окружены уважением сограждан, сестры законным образом вступают и будут вступать в приличествующие им браки, дети обретут благорасположение народа благодаря доблести — нет, не погибших, ибо этим словом нельзя назвать тех, кто пожертвовал собой ради всеобщего блага, — благодаря доблести тех, кто сменил земное существование на вечную жизнь. Ведь если смерть, будучи для остальных людей самым большим несчастьем, явилась для них началом великих благ, то разве справедливо почитать сих мужей несчастными и лишенными жизни, вместо того чтобы понять, что их второе рождение более прекрасно, чем первое? Ибо тогда они были неразумными детьми, а теперь родились доблестными мужами. Кроме того, раньше им приходилось доказывать свою доблесть долгие годы и среди многих опасностей, ныне же, единожды отличившись такой храбростью, они стали известны и памятны всем эллинам.

Разве настанет такое время, когда мы не будем вспоминать об их доблести? Разве существует такое место на земле, где они не будут вызывать зависти и заслуживать высочайших похвал? Может ли быть иначе теперь, когда наш город преисполнен благополучия? Кого другого, если не этих мужей, станем мы восхвалять и помнить за то, что достигнуто благодаря им? И разве может быть иначе, когда сами мы счастливы? Нет, их доблесть будет постоянно служить нам источником удовольствия. Людям в каких летах не покажутся они счастливыми? Неужели старикам, кои убеждены, что благодаря их заслуге проведут они остаток своей жизни без страха и в безопасности? Или сверстникам? <...>[269] Или юношам и детям? Разве не будут последние завидовать их смерти и сами стараться подражать, словно образцу, их жизни, взамен которой сии мужи оставили нам память о своей доблести? И разве справедливо не считать их счастливыми при столь великом почете, который им оказывают? <...>[270] Ибо если о подобной стойкости духа вспоминают ради удовольствия, то что может быть приятней для эллинов, нежели похвала тем, кто отстоял их независимость от македонян?[271] А если память такого рода существует ради пользы, то какая речь будет полезнее для слушателей, чем та, которая восхваляет доблесть и доблестных мужей?

А посему очевидно, что погибшим подобает добрая слава и у нас, и среди прочих людей. И всё же надлежит поразмыслить над тем, кто будет приветствовать их военачальника в Аиде. Не должны ли мы предположить, что увидим среди встречающих Леосфена и с восхищением на него взирающих тех, кого именуют полубогами и кто отправился в поход против Трои? И хотя Леосфен совершил похожие подвиги, он всё же весьма отличается от этих героев, ибо те с помощью всей Эллады завоевали один-единственный город, он же с помощью одного своего родного города усмирил силу, властвовавшую над всею Европой и Азией[272]. Более того, те полубоги отомстили за поруганную честь только одной женщины[273], он же предотвратил бесчестие, грозившее женщинам всей Эллады, — он и его воины, погребаемые теперь вместе с ним. А тех, кто после троянских героев жил и подвиги, достойные их доблести, совершил, — я имею в виду соратников Мильтиада, Фемистокла[274] и прочих, кто, освободив Элладу, отечеству почет оставил, а собственную жизнь прославил, — их сей муж намного превзошел храбростью и мудростью, ибо те всего лишь остановили надвигающуюся силу варваров, он же и вовсе предотвратил ее натиск. Кроме того, те герои видели врагов сражавшимися на своей родной земле, он же победил супостатов на земле самих врагов. Я думаю, что даже те, кто лучше всех доказал народу свою взаимную преданность, — я говорю о Гармодии и Аристогитоне[275], — более всего себе подобными считают Леосфена и его соратников, и нет никого в царстве Аида, кто был бы к ним ближе, чем эти мужи. Сие же естественно, ибо вторые совершили не меньше подвигов, чем первые, а ежели об этом следует сказать, то и больше. Ибо первые уничтожили тиранов своего отечества, а вторые — тиранов всей Эллады.

О, как прекрасна и удивительна отвага, проявленная этими мужами! Как славно и велико решение, которое они приняли! Как превосходны доблесть и храбрость, каковые явили они среди опасностей ради общей свободы эллинов...

А посему равно тяжело найти слова утешения для тех, кто переживает такое горе. Ибо его нельзя умягчить ни речью, ни законом;[276] только природа каждого человека и его любовь к погибшему устанавливают границу скорби. И всё же надо крепиться и по возможности смирять скорбь, памятуя не только о смерти погибших, но и о доблести, память о которой они оставили после себя. Ибо если плач[277] они страданиями заслужили, то великие похвалы — тем, что совершили. И хотя не получили они в удел старости, подобающей смертным, зато приобрели нестарящуюся славу и стали полностью счастливыми людьми. Ибо кто умер бездетным, для того бессмертными детьми станут похвалы эллинов. А ежели кто оставил после себя детей, то опекуном для них будет благосклонность отечества. К тому же, если смерть есть небытие, эти мужи избавлены от болезней, горя и прочих страданий, выпадающих на долю человека при жизни. И если в царстве Аида способность к чувствам сохраняется и некий бог, как мы предполагаем, продолжает о нас заботиться, то тем, кто пришел на помощь, когда уничтожались почести богам, более всех подобает принять заботу о себе божества...

От горя и потрясения, вызванных этим нежданным несчастьем, мне не приходит в голову, о мужи, о чем тут можно сказать. Ибо не только по должности моей случившееся касается меня больше, чем кого-либо из граждан, но и оттого, что Меланком был мне другом, и притом самым близким, как знает большинство из вас. Кроме того, мне кажется нелепым существующий у нас обычай, согласно которому произнесение речей в честь покойных принято возлагать на тех, кто более всех скорбит. Ибо тот, кто переживает великое горе, как раз не годится для произнесения речей. И потом, я пребываю в том возрасте, когда любой человек уже может испытывать сильнейшую печаль или радость, но еще не способен выразить это в словах как подобает. Впрочем, если похвала военачальника над телом храброго солдата считается наиболее почетной, то и похвала должностного лица почетнее похвалы, произнесенной простым гражданином. И, стало быть, мне по долгу службы полагается сказать речь, приложив к этому всё старание. Сообразуясь же с доблестью умершего и моей неопытностью, надобно ожидать от меня не пространной речи и не такого энкомия, что составлен по всем правилам[278], но скорее похвалы, идущей от самого сердца.