Немного спустя, когда город позволил себе еще большую дерзость[684], — и хотя говорю я о своем отечестве, но нет ничего почтеннее истины, — то, оставив в стороне кары, привычные у владык, он прибег к средствам риторики и, невзирая на то, что мог учинить пытки и казни, излил свой гнев в речи к этому городу[685], поступив, полагаю, так же, как прежде по отношению к некоему римлянину[686]. А тот вел себя с ним столь непочтительно, что мог бы поплатиться если не головой, то имуществом, однако же государь имущества его не лишил, но лишь уязвил стрелой своего письма. И такого-то государя, отнюдь не скорого на расправу, вновь сговорились убить десять воинов, дожидаясь для этого лишь военного смотра! Но, по счастью, напившись допьяна, они проговорились, и всё, что до тех пор держалось в тайне, вовремя открылось[687].

Иной, наверное, удивляется, что, хотя государь был кроток и милосерден, а если кого и наказывал, то гораздо мягче, чем следовало бы, враги его среди подданных никогда не переводились. Однако о причине сего я скажу, помянув его скорбную для меня кончину. Ныне же о приближенных государя подобает сказать лишь то, что одни из них производили впечатление людей достойных и являлись таковыми на самом деле, а другие только казались достойными, но в действительности ими не были, и что одних ничто не могло совратить с истинного пути, а других изобличило время. Ибо, когда он получил безраздельную власть и стал распоряжаться казною и всем прочим, что составляет богатство государя, первые находились при нем бескорыстно и не умножали своего состояния, имея к нему легкий доступ, но считали достаточной выгодой для себя платить ему любовью за любовь и видеть, как их возлюбленный государь умело правит столь обширной державою. И хотя он не раз предлагал и, клянусь Зевсом, даже умолял их принять от него в дар землю, коней, дома, серебро и золото, они уклонялись от сих даров, говоря, что и без того богаты[688]. Но так поступали лишь достойнейшие из его подданных. Другие же, кто давно жаждал наживы и только делал вид, что к ней равнодушен, выжидали удобного случая и, едва лишь он выдавался, пользовались им — и прося, и получая, и снова прося, а получив, не довольствовались этим, ибо ничто не могло насытить их алчности[689]. Он же, хотя по великодушию своему и расточал дары, более уже не считал тех людей благородными и скорбел о заблуждении своем, однако из сочувствия к ним сие терпел, ибо ставил верность дружбе превыше желания освободиться от подобного окружения. Таким образом, он хорошо знал природу всех своих приближенных и, усердию одних радуясь, а из-за других печалясь, первых держался сам, но и вторых от себя не гнал. И случалось так, что он восхищался софистом, каковой превосходил благородством свое звание[690], и, наоборот, порицал философа, чей нрав не соответствовал этакому облику, однако вынужден был сносить всё остальное, лишь бы не казалось, будто, заняв царский трон, он позабыл о прежней дружбе.

Однако, сдается мне, вы желаете услышать о последнем и величайшем его деянии — о том, как он сокрушил персов и их страну, отправившись против них в поход. Да и неудивительно, что вы давно и с нетерпением этого ожидаете, ибо главное — как он погиб, одолев врага, — вы уже знаете, а подробностей о том либо не слышали вовсе, либо слышали мало. Понуждают вас к тому и мысли о мощи персов — как побеждали они огромное войско Констанция и на сколь дерзкого и бесстрашного врага отважился идти государь. Ведь Констанций, не считая и прочих островов, и тех, что находятся в Океане, владел землею от самых берегов Океана до течения Евфрата, коя, помимо всего остального, изобиловала крепкими телом и храбрыми духом людьми, способными любое войско сделать несокрушимым. И тем не менее этот правитель, славный своими приготовлениями к войне[691] и владевший великим числом превосходных городов, взимавший огромные подати с жителей и вывезший немало золота из рудников, облачивший своих всадников в доспехи получше персов, а самих коней защитивший бронею от ран[692], — этот правитель, получивший в наследство от отца войну[693], для коей требовался храбрый царь и хороший военачальник, словно бы поклялся быть союзником врагов: не помышлял он ни о том, чтобы завоевать их землю, ни о том, чтобы защищать от нападений свою, но, ежегодно с наступлением весны отправляясь штурмовать крепости и переправившись за Евфрат, сидел на месте, окружив себя огромным войском, готовый бежать при первом же появлении врага, а едва заслышав вопли осажденных жителей, почитал за благо в сражение не вступать и гибели своих подданных не препятствовать[694].

К чему же привело это сидение на месте? Враг разрушал стены, срывал до основания города и возвращался домой с добычей и пленниками, а Констанций посылал людей осматривать руины и благодарил судьбу за то, что не подвергся гораздо худшему, а затем возвращался восвояси, шествуя через города среди бела дня и внимая приветственным крикам толпы, каковые причитаются победителям. И так повторялось из года в год: царь персов наступает, а наш медлит, тот штурмует города, а этот только раскачивается, тот уже близко, а этот еще допрашивает лазутчиков, тот побеждает, а этому лишь бы не сражаться, тот похваляется толпою пленников, а этот — конными ристаниями, тому города шлют венки за победу, а этот сам увенчивает возниц[695]. Разве не прав я, назвав его союзником персов? Ведь позволить что-либо, будучи в силах этому помешать, — пожалуй, всё равно, что помочь собственными руками! Но пусть никто не думает, будто я забыл о той ночной схватке[696], когда стороны разошлись, понеся обоюдный урон, или о том морском сражении среди суши, когда наши с трудом отстояли многострадальный город[697]. Это-то и прискорбно, что, получив в наследство храбрых воинов, способных приводить в содрогание врага, прежний властитель приучил их самих испытывать страх и негодной выучкой растлил благородные сердца.

А о том, сколь велика сила выучки в любом деле, свидетельствуют и мудрецы, и старинные предания[698], ибо выучка способна лучшего сделать худшим, а худшего — лучшим, если первому она вредит, а второму помогает. Благодаря ей женщины оседлали коней и превзошли мужчин в военном искусстве[699]. Но если человека, хотя бы и доблестного от природы, заставить жить в постоянном разгуле и пьянстве, доблесть покинет его, и, усвоив сие взамен прежних добродетелей, он станет искать услады в подобных развлечениях, прежний образ жизни станет ему ненавистен, и новые привычки разрушат его природу. Подобное этому, говорю я, испытали по вине Констанция и его солдаты, которые хоть и брали в руки оружие, да в бой не вступали и, покуда их соплеменников захватывали в плен, привыкали спать по палаткам, не страшиться позора и опасаться смерти. Поначалу, как и подобает отважным людям, они негодовали, но постепенно возмущение их пошло на убыль, затем уступило место молчаливому согласию и, наконец, сменилось бурным одобрением. Вот почему поднятое вдали облако пыли, каковое обычно бывает от скачущей конницы, не понуждало их к бою, а обращало в бегство. Ибо стоило появиться отряду всадников, да и то небольшому, как они уже молили о том, чтобы земля разверзлась у них под ногами[700], соглашаясь терпеть что угодно, лишь бы не зреть поблизости персов. Вместе с мужеством покинула их и смелость в речах, и робость их сделалась настолько для всех очевидной, что, когда на постое они требовали себе угождений, одно упоминание о персах прекращало сии домогательства. И стоило только кому-нибудь в шутку сказать, что вон-де идут персы, как они краснели и отступались. Итак, когда их вели против соплеменников[701], они были горазды и наносить, и терпеть удары, но страх перед персами, год от года усиливаясь, укоренился в их душах так глубоко, что, можно сказать, они боялись их даже на картинах.