О том же, что он искренне заботился о государстве и ставил его благо превыше своего собственного, свидетельствует многое, а более всего следующее. Когда родные уговаривали его вступить в брак, дабы он мог произвести на свет детей — наследников для своей державы, государь заявил, что как раз это его и останавливает, ибо боится он, как бы они, унаследовав власть по закону и имея от природы дурной нрав, не погубили государства[671], претерпев то же, что и Фаэтон[672]. Так, свою бездетность он почитал меньшим злом, нежели погибель городов.

Не избегал он заниматься и делами судебными[673], словно бы душа его состояла из многих различных частей, и хотя мог он поручить сие заботе наместников — судей весьма многоопытных и исключительных в своей неподкупности, однако же предпочитал сам выступать в их числе, готовый состязаться с теми в судействе. Правда, иной, вероятно, с этим не согласится, уверяя, что судейство было для него лишь отдыхом и забавой. Уловок адвокатов он избегал с легкостью, а истину в любых словах угадывал невероятно скоро и, сличая одни показания с другими, а правду — с ложью, побеждал хитроумие законами. И не бывало такого, чтобы он действовал во вред богачам, невзирая на их честность, или же, напротив, вступался за бедняков, хотя бы те и отличались бесстыдством, как поступает всякий, кто завидует счастью первых и проникается непомерной жалостью ко вторым. Но, мысленно отвлекшись от самих тяжущихся, он судил лишь их поступки, так что нередко богач уходил от него в выигрыше, а бедняк — в проигрыше. И хотя он мог бы, пожелай он того, преступать законы, ибо ему не грозило за это судебное наказание[674], однако же полагал, что при рассмотрении дел обязан придерживаться гражданских уложений строже самых низших судов, поэтому, когда некто, и прежде ненавидимый государем за кривду, обошел закон с помощью подложных бумаг, то, поняв это и присудив победу ответчику, ибо истец не сумел те бумаги обжаловать, государь не преминул сказать, что обман сей не остался незамеченным, но что он выносит приговор в пользу обманщика, понуждаемый бездействием потерпевшего и подчиняясь букве закона. Так что победивший удалился, печалясь больше проигравшего, ибо последний потерял землю, а первый — доброе имя. Так государь нашел способ и закона не нарушить, и обманщика наказать.

Когда же открылось государево судилище и любому дано было право прибегнуть к его защите, то все, кто посредством силы незаконно владел имуществом слабых — иные бесстыдно им завладев, а иные под видом покупки, — сами являлись к потерпевшим, дабы вернуть похищенное — кто по вызову суда, а кто и не дожидаясь такового, в страхе упреждая дознание, так что всякий притеснитель сам себе был судьею. И каковое говорят о Геракле — что когда кто-то терпел бедствие на суше или на море, то призывал его на помощь, и что, даже если того не было рядом, одного его имени бывало достаточно[675], — таковое же, мы знаем, могло сотворить и государево имя. И города, и деревни, и площади, и дома, и материки, и острова, и юноши, и старики, и мужчины, и женщины давали отпор обидчикам одним лишь упоминанием о государе, и не раз его имя останавливало руку, готовую нанести удар. В том же судилище была рассмотрена и тяжба о первенстве городов, величайших в Сирии после нашего, причем один из них был красивее другого, ибо находился вблизи моря[676]. Когда же послы городов произнесли пространные речи, и те, что были из приморского города, упомянули и об остальном, о чем сказать было уместно, и о мудрости их согражданина[677], а послы того города, что расположен в глуби материка, рассказали о чужеземце и о своем земляке, из коих первый облюбовал их город для занятий философией, а второй радушно принял и его, и всюду следовавших за ним учеников[678], то государь, оставив в стороне блестящие постройки обоих городов и сравнив сих мужей друг с другом, присудил первенство городу, сильнейшему своими гражданами. Разве государь не призывал города к добродетели, вынеся подобное решение — презрев бездушную красоту вещей как не имеющую ценности в глазах взыскательного судьи?

Итак, недавно, касаясь вопросов благочестия[679], я поминал о простоте его общения с людьми, теперь же настал черед поговорить и о более важном, ибо сильнее всего проявлял он сие качество в судилище по отношению к риторам и их подзащитным, предоставляя тем полную свободу кричать во всё горло, размахивать руками, всячески жестикулировать, поднимать друг друга на смех — иными словами, делать всё что угодно, лишь бы одержать победу над противником[680]. При этом он зачастую обращался к каждому из них так: «Друг мой!» А ведь сие обращение — ко всем, не только к риторам, — впервые употребленное ныне владыкою по отношению к своим подданным, способно пробудить к нему любовь не в пример магическим чарам! Ибо государь полагал, что величие царской власти проявляется не в том, что люди испытывают страх, хранят молчание, держат руки под плащом, стоят потупившись и глядя больше на собственные сапоги, нежели в лицо правителя, и не в том, что они говорят и ведут себя достойно рабов, а не свободных, но в том, что никто из приближенных к правителю не тщится выказать ему больше восхищения, чем другому. Даже пурпурную хламиду, каковую не носить государю было невозможно, он носил так, словно наряд сей ничем не отличался от прочих: не любовался собой, не проверял, хорошо ли окрашена хламида, и не думал, что ежели краска будет лучше, то и он от этого станет лучше, а если она будет самой лучшей, то и сам он станет тогда наилучшим. Ибо не измерял он силу власти чистотою окраски хламиды, но оставлял заботу о последней на долю красильщиков и ткачей, полагая возвысить свою власть плодотворностью размышлений и пользою от них городам и через это возвыситься самому. Остался на его голове и золотой венок, ибо так судили боги, — а почему так, о том лишь богам ведомо, ибо сам он не раз порывался снять с головы своей золото, но запрет был сильнее его.

Сие золото напомнило мне и о золотых венках, кои города посылали ему через послов, — один тяжелее другого: один в тысячу статиров[681], другой в две тысячи, а третий еще больше весом. Он же, пожурив послов за размеры венков, ибо хорошо понимал, что не без труда добываются средства на таковые подарки, постановил, чтобы вес венков не превышал семидесяти статиров[682], полагая, что почет от любого венка одинаков, а искать выгоду в величине почестей — дело корыстолюбцев. И гонцы, кои доставляли сии законы и многие другие указы, кто с не меньшим, а кто и с большим пылом так упорно отрекались от награды за свои труды, что не принимали даже и тех даров, что им приносили добровольно. Вот какую опасность сулили недобросовестные поборы, ибо всякому было ясно, что стяжатель не сможет сокрыться и неизбежно подвергнется каре. Так слава достойного государя не посрамлялась ничтожеством слуг его.

И покуда он был занят этими делами, голодающий народ, сойдясь на ристалище, поднял глас[683], ибо неблагоприятная погода нанесла вред урожаю, а богачи — городу, не давая в общее пользование многолетние запасы и сохраняя высокие цены на хлеб. Тогда государь, собрав земледельцев, ремесленников, торговцев и всех остальных, кто определяет цены на всякие товары, посредством закона принудил их блюсти в этом меру и сам в соответствии с законом первым отправил на рынок пшеницу из своих запасов. Однако вскоре прознал он, что градоначальники, поступая вопреки закону, его хлебом пользуются, а свой укрывают. Всякий, кому неведомы тогдашние обычаи, ожидает услыхать тут о копье, мече, огне да воде — ведь подданные, воюющие с собственным царем, сего, как видно, заслуживают. Ибо что это, если не война, хотя и без оружия, когда царю нарочно оказывают неповиновение, перечат там, где возможно содействовать, а все законы, о коих он печется, любым способом стремятся обойти? Итак, всякий властитель поступил бы по справедливости, учинив и названную расправу, и обойдясь еще суровее, и обрушился бы на своих обидчиков подобно удару молнии. Государь же, и в остальных делах сдерживая свой гнев, и в этом его одолев, отказался от надлежащего наказания, ограничившись даже не тюрьмою, а одним лишь ее названием, так что никто из начальствующих лиц не переступил тюремного порога. И сие легкое и быстрое наказание завершилось еще до наступления ночи, ибо едва одни стражники приводили туда заключенных, как другие тотчас их отпускали. Те уж и отобедать успели, и отдохнуть, а государь всё не находил времени ни на то, ни на другое. И те радовались, что избежали наказания, а он скорбел о том, чему их подверг, говоря, что сильно обижен на город за то, что тот вынудил его прибегнуть к подобным мерам. И хотя наказание сие было весьма мягким, государь почитал его слишком суровым и даже чрезмерным. Ибо не дожидался он, пока кто-то из друзей осудит его за содеянное, но сам корил себя за сей поступок, и не оттого, полагаю, будто наказанные были невиновны, а оттого, что негоже, как он думал, подвергать таковому градоначальников, хотя бы те и нарушали закон.