И вот этих многоголовых Керберов государь разогнал, разжаловав в простых обывателей и посоветовав довольствоваться тем, что они избегли казни. Наконец, он выслал прочь из дворца тех негодных слуг, что воровали, отбирали имущество и готовы были сказать и содеять что угодно, лишь бы им завладеть. Не принося своему отечеству ни малейшей пользы, каковой от них ожидали, — уклонившись от участия в городских советах и презрев законы о повинностях, — они записались в доносчики, выкупив себе должность царских соглядатаев[625], коя только по виду служила для охраны государя, дабы тот не оставался в неведении относительно всяческих против него злоумышлений, а на деле являлась одной лишь торговлей. Подобно тому как торговцы, отворяя с утра двери лавок, высматривают покупателей, так и эти стремились к выгоде с помощью своих осведомителей, кои приводили под их кнуты бессловесных ремесленников, будто бы хуливших царскую власть, — но не для того, чтобы их истязать, а чтобы те откупались от этой муки деньгами. И никто не мог укрыться от сей напасти — ни гражданин, ни чужеземец, ни гость, и бывало так, что один, без вины оклеветанный, ничего не платил и погибал, а другой, и в самом деле большой негодяй, откупался и оставался цел. А наибольшей прибылью было раскрыть какое-нибудь государственное преступление, ибо, вместо того чтобы отдать уличенного преступника во власть гнева потерпевших, они за мзду помогали злоумышленникам против тех, кто им доверился. Кроме того, они пугали бесчестием добропорядочных людей, подсылая к ним юношей самого нежного возраста, и обвиняли в колдовстве тех, кто был к этому вовсе не причастен. Таковые два способа приносили им чрезвычайный доход, но был еще и третий, поважнее обоих предыдущих. Они разрешали тем, кто на это отваживался, подделывать монету в пещерах, где подобным обычно промышляли, а затем роскошно жили, выдавая фальшивые деньги за подлинные. В общем одни их доходы были тайными и постоянными, а другие явными и очевидными — с виду законными, но ничем не уступавшими первым. Так что многие, упоминая эти должности, тотчас же называли и сумму, каковую можно было с них получить.

Таковы были сии «царевы очи»![626] А ведь они утверждали, что всех и вся вытаскивают на свет божий и превращают дурных людей в хороших, не давая им ничего утаить. Перед ними были открыты все пути к пороку, и они чуть не заявляли, что всё содеянное ими останется безнаказанным. И выходило так, что вместо того, чтобы препятствовать преступлениям, они спасали преступников, подобно псам, помогающим волкам. Потому-то получить долю в этих приисках было то же самое, что найти сокровище. Ибо кто приходил Иром, тот вскоре становился Каллием[627]. И вот, в то время как они всё черпали и черпали из этих недр, города же всё беднели, а эти торговцы богатели, наш государь, который с давних пор этим тяготился и при первой же возможности обещал со всем покончить, получив наконец таковую возможность, разом всё и прекратил: разогнав всю эту шайку, он упразднил и их звание, и сами эти должности, прикрываясь коими те опустошали и разоряли всё вокруг, а для отсылки своих указов стал использовать собственных слуг, не давая им воли к подобным злоупотреблениям.

А это значило вернуть свободу городам, ибо раньше, когда над ними властвовали те, кто был способен творить беззакония, никто и вздохнуть-то свободно не мог: если кто избежал беды, тому она грозила, для того же, кто не пострадал, ожидание беды было ничем не лучше самой беды. Курьерские мулы были на последнем издыхании, словно бы им подрезали жилы, — и всё из-за непосильного труда и голода, каковому их подвергали упомянутые чиновники, в то время как для себя они возвели на сей почве настоящий Сибарис[628], ибо всякий желающий мог легко заложить упряжку и скакать по своей надобности — ведь равной силой обладали в этом случае грамоты и государя, и царского соглядатая. Бедным животным не давали ни отдохнуть хотя бы самую малость в стойле, ни покормиться толком у яслей, удар же кнута не мог принудить обессилевшую скотину к бегу, поэтому приходилось запрягать в повозку по двадцать мулов и более, и многие из них падали и околевали тотчас после того, как их распрягали, а иные — даже и раньше, под ярмом. Это производило задержку в делах, требовавших срочности, а городам наносило убыток из-за необходимости новых расходов. О том, в сколь плачевном состоянии всё находилось, лучше всего свидетельствовала зима, когда запас мулов во многих местах заметно истощался, погонщики же бежали в горы и пережидали это время на их отрогах, и околевшие мулы валялись на земле, а тем, кто спешил, не оставалось ничего другого, как только кричать да размахивать руками. Из-за таковых промедлений многие дела не получали от властей своевременного разрешения. О лошадях, с коими дело обстояло точно так же, и об ослах — а с теми было еще хуже — я говорить не стану. Но для тех, кто имел какие-то дорожные поручения, сие означало погибель. И Юлиан в самом деле покончил с этим разгулом: запретив поездки без настоятельной надобности и велев людям равно остерегаться как совершать их самим, так и оказывать сии услуги другим, он потребовал от своих подчиненных либо покупать, либо нанимать упряжной скот у жителей. И тогда взору явилось невероятное зрелище — погонщики, проезжающие мулов, а конюхи — лошадей! Ибо если раньше скот принуждался к тяжелому труду, то теперь возникло опасение, как бы он не застоялся от продолжительного отдыха. А это, в свою очередь, усиливало благосостояние жителей.

Такую же заботу проявил государь и о городских советах, кои в былые времена славились своим многолюдством и богатством, а затем обратились в ничто, когда чуть ли не все заседавшие там покинули их, перейдя кто — в войско, кто — в сенат[629], а кто и вовсе занялся чем-то иным. Эти последние проводили время в праздности, предавались плотским утехам и насмехались над теми, кто не следовал их примеру. Те же немногие, кто еще оставался, исчерпали свои силы, и несение повинностей для большинства оканчивалось полным разорением[630]. А кто не знает, что в силе совета — душа города? Но Констанций, на словах советам покровительствуя, на деле относился к ним враждебно, ибо тем, кто их покидал, он раздавал новые должности или же вовсе вопреки закону освобождал их от службы. И вот советы стали походить на дряхлых старух, одетых в лохмотья, — ограбленные заседатели оплакивали свою судьбу, а судьи, хоть и сочувствовали их бедственному положению и рады были им помочь, да ничем не могли. Однако пришел черед и советам воротить свое былое могущество. Тот самый, достойный всяческих похвал, указ о необходимости призывать в советы всякого, а освобождать лишь самых неимущих[631], настолько поправил дело, что в помещениях не хватало места для столь великого множества присутствующих. Это и понятно — не было теперь ни секретаря, ни евнуха, которые освобождали бы за деньги, ибо одни, как и подобало евнухам, исполняли обязанности рабов, ничуть не величаясь пышностью своих одежд, другие же занимались работой, требующей рук, чернил и пера, а в прочих делах проявляли скромность, приученные своим наставником довольствоваться праведной бедностью. Так что до сих пор еще можно встретить многих, ставших от таковой выучки лучше, чем даже философы. Да и все остальные чиновники, я думаю, в ту пору менее всего стремились к прибыли и более всего жаждали славы. Вы ведь помните: перед кем мы прежде падали ниц, словно при вспышках молнии, едва они к нам приближались, с теми мы ныне беседуем, здороваясь за руку, когда они спешиваются посреди площади, а те в свою очередь полагают, что лучше держаться с остальными запросто, чем нагонять страху.