А Лена со свойственным ей женским упрямством надеялась склонить все-таки Николая на свою сторону: тем более что видела его сомнения и колебания. Не достигнув цели первым искренним и горячим признанием, она стала терпеливо ждать своего часа.
Девушка редкий день не появлялась в домике на Заозерной улице, ждала возвращения Николая с работы, да и он, не отдавая себе в том отчета, перестал задерживаться на работе: в своем одиночестве радовался встречам с Леной.
— А вот и идет наш Николенька, — объявляла тетка Луша, завидев в окошко своего племянника. — Слава тебе, господи, на мази вроде дело-то у вас. Слышь, Елена, тебе сказываю: ты за него поймалась и не отпущайся. Где еще такого-то сыщешь — в нашу породу он, в Ушановых. Я в девках-то Ушанова была. У нас, чтобы худые или пьянь какая, — отродясь не бывало. Он тоже в задумьях и хорошие слова о тебе говорит. Теперь я и сказываю: все у вас на мази.
— Что ж он мне-то ничего не скажет?
— Скажет, скажет. Тебе вот так уж, сразу чтобы. У нас в породе все с выдержкой. Зато уж скажут, так скажут. Ведь он тоже про себя-то как рассуждает, — жениться не напасть, а вот жениться да не пропасть. Этот узелок одной рукой не развяжешь.
— Да своей он, старой любовью, бредит.
— Ой, да не суди-ко, девка, не суди. Жгет он тебя, за живое взять норовит. Нешто я их не знаю. И тебе бы пора уж знать. Черт, говорят, молоть горазд, да подсыпать не умеет. А та столбовская, видать, свихнулась. Ни словечка ему.
К вечеру собрался дождь. Потянуло севером. После ведреннего бабьего лета сентябрь вдруг отозвался своим осенним и бесповоротным.
Они залезли на сарай, и Лена села в кровать с ногами, на колени натянула одеяло. Утомленная ожиданием и предчувствием развязки, была невесела и молчалива.
— Я в этот месяц, если сравнить с прошлым, заработал совсем ничего. И все из-за тебя. Надо бы прихватить часик-другой, повкалывать, а я все домой да домой, лечу как угорелый. Потому как знаю, что ты тут. Даже мое начальство косо стало поглядывать — им ведь нужен работник и ускорение от него, а у меня вся душа в расходе.
— Умора с тобой, да и только. Тетка Луша и та заметила, что все у нас на мази. Что-де вы волынку-то развели. Да ведь так оно и есть, чего бы уж тянуть-то. Ну? Поедем давай. Начисто я истомилась.
— Всю душу ты у меня разворошила. До тебя одно думалось: приехал в город, худо-бедно окопался и ни в жизнь не отступлюсь. Умру, как говорят, но шагу вспять не сделаю. А теперь вроде на незнакомой дороге… Куда покачнуться, ума не приложу. Будто предал все свое прошлое. Ничего не помню.
— Зато, Коленька, я все знаю. И все обдумала. Матери написала, что мы едем вдвоем, ты и я. Уж я тебя расхвалила. Да ты и на самом деле парень хоть куда. А старуха, представляю, теперь ночей не спит. Умница я у тебя, скажи вот?
Лена обвила руками шею Николая и хотела поцеловать его, но он решительно отстранился:
— Погоди, Лена. Ты так все завертела, что прямо голова кругом. Надо по порядку, Нынче на Новый год четыре гулевых дня, и я хочу мотануть домой. Глянуть хоть, что там делается…
— И со своей кикиморой увидеться?
— Уж обязательно и кикимора. У меня мать там, отчим. Рядом деревня.
Лена смахнула одеяло, спустила с кровати ноги и стала сердито надевать туфли.
— Поглядите-ка, отчим у него там. По отчиму затосковал. Нет, Коленька, я не из таких, чтобы за нос водить. А то: и работу из-за меня забросил, и голова кру́гом. А на самом-то деле просто не знаешь, в какие ворота броситься. Да что это я… — Лена почувствовала близкие слезы, залилась краской и, чтобы не показать своего лица, отвернулась прибирать волосы. — Нет, нет, меня не трогай. Прошу не трогай. Подумать только, — добавила она с тяжелым придыханием, — только подумать, целовал, обнимал, а в мыслях она была. Как это мерзко и гадко. А все равно с нею счастья тебе не видать, так и знай. Ее целовать станешь, а думать будешь обо мне. Мало ли таких, вашего брата.
Лена пошла к ступенькам и стала спускаться вниз, ни разу не поглядев на Николая.
Минула неделя. За ней — другая. Совсем под закат пошла осень. А Лена в домике тетки Луши не появлялась. Николай втайне тосковал по ней, зачем-то ждал ее прихода, но сам встреч не искал. По-прежнему молчала и Катя. Былая самоуверенность у Николая сменилась тревожной и верной догадкой: Катя не сдалась на измор.
Он в нетерпеливом ожидании послал в Столбовое одно за другим три письма, в которых откровенно унижался, признавал себя во всем виноватым, умолял Катю отозваться на его голос. Однако ответа от нее не было, а последнее письмо вернулось обратно с перечеркнутым столбовским адресом. Теперь оставалось только одно: дождаться Нового года и самому наведаться в Столбовое. С этим решением и жил все последнее время, уже ясно сознавая, что Катя выдержала свое и ему волей-неволей придется взять ее сторону. Иногда он, в тайне души, соглашался с такой необходимостью, оправдываясь все теми же словами Лены, что домой вернуться никогда не поздно. Ведь, как ни скажи, Столбовое — родимые места, где суждено было явиться на белый свет и остаться там на всю жизнь. «Если есть в этом мире справедливость и святые заветы, если дана тебе своя доля, — думал он, — можно их найти только на своей земле. Но, боже мой, — вдруг натыкался Николай в своих размышлениях на знакомые жесткие мысли. — Столбовое — ведь это опять властный и сознающий свою власть председатель, это опять бригадир Пыжов, которые распоряжаются всей твоей жизнью. Как у личности, как у работника, у тебя нет перед ними ни прав, ни защиты. Достоинство твое ничем не обусловлено, потому что они, и только они, определяют меру и качество твоего труда, результаты которого земледелец видит далеко не сразу. В большом потоке объединенных усилий множества людей почти невозможно верно знать степень своей пользы. О твоей значимости могут судить только они, а в их суждениях не может быть полной истины, потому что они не знают, чему рада и чем больна моя душа». Лет пять тому назад, вспомнил он, колхоз вдруг не стал запахивать елань за Куличьим болотом, а там более полусотни гектаров чернозема. Николай узнал от матери, что эту землю когда-то обихаживал его дед, Герасим, и, обиженный за деда, выступил на собрании, но бригадир Пыжов тут же и срезал его:
— Он не колхозник. А то будет, понимаешь, совать свой нос каждый.
— Да земля-то наша, — волновался Крюков.
— Наша, да не твоя. Сядь.
— Ты чо парня-то одернул? — вскинулся старик Фрол на Пыжова. — Нешто это дело так-то. Землю бросили, и слова не скажи. Ежели так-то с кажинным, всех от колхоза отвратим.
— Не стращай, дед, — весело вмешался в перепалку председатель Куренкин и умело перевел разговор на другое: — Времена те, дед, кончились, когда мы в колхоз заманивали всякую шоедь. Теперь на жирный-то кусок отбою нет, да мы не каждому радые. Идем дальше. На чем мы остановились?
— На выпасах, Никон Филиппович.
— Валяй, чей черед.
Многое вспомнил Николай из прошлого и не сомневался, что неласково встретит его родное село, но выбора уже не искал.
Однажды, возвращаясь с работы, Николай в трамвае встретил своего односельчанина и друга Руслана Обегалова.
— Здорово, землячок, здорово, — с хмельной виноватостью засуетился Руслан. — Сколько лет зимой-то… А ведь поем: мы, ты, я — вместе дружная семья. Ну какая, к черту, семья, когда за все время ни одного опрокидончика не изладили.
Пока Обегалов скороговоркой нес пустяковину, Николай молча разглядывал его. На «городском госте» была надета в масляных пятнах куртка, застегнутая на самодельные петли: испорченный замок «молния» местами был вырван с мясом.
— Неказистый видок-то, — вдруг повинился Руслан и оглядел себя, тряхнул хозяйской сумкой, в которой брякнуло железо. — Оскудился я несколько. Везу вот вентили, патрубки да всякий шурум-бурум, — толкану на полбанки. Приглашаю обрадоваться. Там это быстро, у хозмага, только брякни — с руками вырвут. Поговорим — ведь сколько лет, сколько зим. Друзяки. Ты не гляди, что я такой вот. У меня семья, брат. Хошь, поедем ко мне. С женой, Лидкой, познакомлю. Колючая баба. Живем в одном городе, как поется-то, «наши окна друг на друга смотрят вечером и днем».
