Мы с Кэт провели свое детство, бегая по этим залам, прячась между занавесками и используя эти окна, чтобы заглянуть в сады внизу. Это была наша площадка для игры в прятки, наш замок, наша тюрьма.

Наши спальни находились рядом. Я остановилась перед ее спальней, но затем шагнула в свою.

В моей спальне были разбросаны коробки, но в остальном она не изменилась. Простыни были спутаны, стол завален всяким хламом. Косметика покрывала все доступные части, а моя любимая фарфоровая кукла по имени Долли покоилась на своем обычном месте над кроватью. В каждой щели и углу были приклеены фотографии.

Фотографии меня и Кэт, моих друзей и моей семьи. Была даже фотография моей мамы. Она выглядела прекрасно, а я, одетая в свой крестильный наряд, сидела у нее на коленях. Я была похожа на своего отца, настолько, что я могла притвориться, что моей матери никогда не существовало. Я не помнила ее, и папа никогда не говорил о ней.

Я сорвала фотографию и сложила ее пополам. Это было похоже на предательство по отношению к загадочной женщине, оставить ее в этом тихом доме наедине с моим отцом.

Я собрала еще одну коробку, наполненную одеждой и вещами, которых мне не хватало. В последний момент я взяла свою любимую Долли и несколько фотографий со стен.

Фотография, на которой мы с Кэт, заставила меня остановиться. На этой фотографии мы были одеты не в школьную форму, а в красивые платья. На мне было длинное красное платье, а на Кэт — серебряное. Мы обе стояли перед рождественской елкой, прижавшись друг к другу и смеясь. Как будто камера поймала нас посреди шутки.

Это была последняя фотография, которую мы сделали вместе, внезапно осознала я. Кэт умерла в марте год спустя.

Я осторожно взяла фотографию и положила ее в коробку.

Выходя из дома, я остановилась перед комнатой Кэт. Я не заходила в нее почти два года, и папа тоже. Я даже не была уверена, собраны ли там вещи.

Я положила свою коробку.

Теперь, когда я была замужем, было логично, что папа может пройтись по нашим спальням и освободить их. В конце концов, зачем тратить две отличные спальни?

Кэт никогда не возражала против того, чтобы я заходила в ее комнату, ну, в конце концов, возражала. В детстве она не возражала. Но я помнила, как вошла в ее комнату без стука, а она крикнула, чтобы я убиралась.

Наверное, она мастурбировала, подумала я. Я бы, наверное, тоже закричала.

Я слегка прижал руки к ручке двери. Не знаю, почему мне казалось, что я нарушаю правила.

Это нелепо, подумала я. Кэт мертва. Она не рассердится, если ты войдешь в ее комнату и сохранишь кое-что из ее вещей.

Я распахнула дверь.

Тонкий слой пыли покрывал все поверхности, но, кроме этого, комната могла застыть во времени. Ее кровать была не заправлена, книги беспорядочно сложены на прикроватной тумбочке. Одежда и обувь были разбросаны по полу. Даже использованные салфетки в мусорном ведре остались.

Я вошла и сделала глубокий вдох.

Здесь все еще пахло ею. Ее свежий аромат лаванды, который она не хотела менять.

На глаза навернулись слезы, и я быстро вытерла их. Теперь плакать было бесполезно.

Что я могу взять? Большинство фотографий на ее стене были копиями, и мне показалось невежливым брать у нее одежду.

На ее кровати лежала кукла, идентичная той, что была у меня. Самое большое различие было в том, что у моей куклы было розовое платье, а у Кэт — голубое. Они достались нам от дедушки, когда мы были совсем маленькими и радовались, что у нас одинаковые куклы. Кэт назвала свою куклу Марией Кристиной, в то время как я называла свою только Долли.

Я смахнула пыль с изящного личика куклы, а затем взяла ее в руки.

Если у меня будут дочери, я могла бы подарить кукол им, подумала я вдруг.

Хотя иметь дочерей — это не то, к чему должна стремиться женщина из мафии, я чувствовала себя немного успокоенной, зная, что однажды за этими куклами снова будут ухаживать две сестры.

Когда я спустилась вниз, папа стоял на том же месте в гостиной. Он взглянул на коробку в моих руках и неодобрительно покачал головой.

Прежде чем он успел отчитать меня, зазвонил телефон.

— Я отвечу. — я положила коробку на пол и поспешила к телефону. Папа отказывался пользоваться исключительно мобильным телефоном: — Резиденция Падовино. Говорит София.

— А, моя прекрасная внучка. Именно с ней я и надеялся поговорить.

Мое сердце ускорилось: — Дон Пьеро.

Дон Пьеро искренне рассмеялся на другом конце: — Верно.

— Чем я могу вам помочь? — поторопила я.

— Я слышал, что ты у своего отца и надеюсь, что ты сможете заглянуть, прежде чем вернешься в город, — ничто в его тоне не указывало на то, что у меня есть выбор.

— Конечно, — выпалила я. — Я уезжаю от отца прямо сейчас.

— Великолепно. Скоро увидимся. — Дон Пьеро повесил трубку.

Я отнял трубку от уха, наполовину в шоке. Дон Пьеро, босс боссов, хотел меня видеть. Одну. Ни отца, ни мужа не было рядом, чтобы отвлечь его внимание от меня.

Я сглотнула от сухости в горле.

— Тебе лучше уйти. — послышался голос папы. Он смотрел на телефон в моей руке, как на змею. — Пока он не пришел за тобой.

Когда Дон Пьеро достиг пенсионного возраста, он переехал из города в огромный дом на внушительном участке земли. Он по-прежнему был Доном Наряда, но все знали, что его старший сын, Тото Грозный, исполняет обязанности босса семьи. Дон Пьеро отдавал команды, а его сын их выполнял.

Оскуро подъехал к внушительному особняку.

Дон Пьеро купил старый особняк в стиле федеральной колониальной эпохи еще в моем детстве, и я помню, как папа указывал на него всякий раз, когда мы проезжали мимо. Я думала, что это самый красивый дом, который я когда-либо видела, но теперь он казался мне большим и внушительным, слишком величественным, чтобы в нем мог жить такой человек с грязными руками.

Особняк был огромным, его белые стены были видны сквозь виноградные лозы, растущие от земли, мимо окон и до самой крыши. К огромной парадной двери вела изогнутая лестница, а с каждой стороны дома, параллельно друг другу, расходились декоративные окна.

Как он мог жить один в таком большом доме? Я недоумевала. Хотя, возможно, он был постоянно заполнен членами Наряда и персоналом.

Прежде чем я успела расспросить Оскуро об обитателях особняка, входная дверь открылась, и Дон Пьеро вышел поприветствовать меня. Он был одет в брюки цвета хаки и свитер, что делало его похожим скорее на старого доброго дедушку, чем на кровожадного тирана.

Для человека, которого подстрелили сорок восемь часов назад, он выглядел на удивление хорошо.

У его ног стоял большой черный кане — корсо с ошейником, украшенным маленькими шипами.

Я вышла из машины и улыбнулась в знак приветствия.

— Ах, София, — сказал он в ответ. — Я так рад, что ты смогла приехать.

— Спасибо, что пригласили меня.

Дон Пьеро поцеловал меня в щеку и провел в теплый дом, за ним последовала собака. Внутри дом был таким же величественным, как и снаружи, с огромной люстрой и блестящими мраморными полами. Огромные картины украшали залы, а бесчисленные артефакты — поверхности.

Я твердо верила, что большая часть из них была украдена.

Дон Пьеро держал меня за руку. Я не могла перестать думать обо всех людях, которых он убил этими руками: — Как ты, моя дорогая? — спросил он, ведя меня в гостиную. Горничная ждала у чайника и начала разливать чай, когда мы вошли.

Над камином висела огромная картина с изображением красивой женщины.

— Я в порядке, сэр. А вы?

— Здоров как конь. — он усадил меня на один из диванов, а затем занял место напротив. Огромный пес с минуту рассматривал меня, прежде чем рухнуть на живот у ног Дона: — Твой отец?

Я улыбнулась горничной, когда она передала мне чашку чая. — Спасибо. — Дону Пьеро я сказала: — У него все хорошо.

— Думаю, он скучает по тебе.