Попутно догадался просевший в сердцевину и в клейковину любви, что вряд ли пронзит размах ея, не вырвись и не обозри дело — снаружи, но на колесе обозрения имени Фортуны был отравлен ветер, или неосторожный засмотрелся на перелетную птицу — и птичий глаз вобрал его в себя, если то не случилась сама холера с хоботом и в четырех крылах, а может, колесный круг, забыв о поднятом на закорки муже, неожиданно стал слабеть и постепенно затух… что подтверждает и бортовой самописец, также пропавший из виду. Но, в конце концов, к чему бы Женя ни протянулась — хронически не могла найти, и что за удивление, если однажды не обнаружила и мужа — не приму, но секунду? А может, Женя столь часто и в удовольствии пересказывала обшиваемым собеседницам — свою последнюю свадьбу, украшая серебряными тесьмами, витыми шнурами и прочие пышные стренги и лозняк, что остыла от канонического текста, но как подлинный художник искала — большей воскружительности, хлесткости, злободневного причиндала и меняла истрепавшиеся патронки вокабул на нетронутые. Так марьяжное торжество — слово за слово — превратилось в безумное чаепитие. В анекдот-квартирник, где снаряжался большой чай в полсотни однородных, зато бездонных посуд, но — засыпался медным тазом. Позорно фраернулся: в центральном пункте пития то ли отчалил чайник, то ли самораспустился самовар, то ли бурлящие воды, и речные, и молочные, прихватив Иппокрену и мечту об океане, отвели — в некий коллектор, таинственный водосброс, попутно обратив чашки — в ослиное копыто… И может ли художник провидеть результат трудов своих, разве предсказуемы?..

— Время сшивать — и время пороть, — говорила Женя, поведя плечом или реей под телефонным рупором и пытаясь сомкнуть на талии заказчицы сантиметр, и чертила ей мелом ахматовское бедро. — Но чтобы провести остаток шитья-бытья — в этой фамильной короне с алмазом, до которой моему первому — как до соло в концертном зале «Олимпия»… стоило выманить коронную фамилию — из дубов-настоятелей, наметавших свиньям харч. Я из этих харчующихся — отчего не посвинячить фамилии верой и правдой, чтобы стала — частью меня… и служб-то, спасибо всевышним, на пятачок.

Кстати, прежняя фамилия Жени — Винокур, в честь первого мужа — тоже сохранилась, но теперь перешла — в первую профессию. Или в синекуру.

Непременно будут те лихачи.

Те кавалеры-студенты, что искали большое знание — накануне большой войны, поскольку Судьба еще не раскрыла им карты, в которых ошивались одни военные — вверх и вниз головой, притом опущенные перевешивали, пусть сорят ошибками молодости, отмахнулась Судьба… Так что на знаменитой весенней Ночи Дураков, где столкнулись март и апрель — в сорок первый раз на тот век, беспечальные барышни-студентки взялись пошутить над учеными друзьями, шлюпами того же стремительного потока, и поставили на шепот и вид, будто в магазинчик на углу проспекта Вождя и народной тропы имени Поэта, в продмаг, где водились хлеб и овощи и не закрывались буквально до луны, в эту о-очень отведенную от места сообщения лавочку привезли папиросы — объект желаний, тех минут — или целой жизни, история не детализирует.

Возможно, мозговитым кавалерам желали намекнуть, как при чувствительном и неоплатном знании — знают в обрез, например, не догадаются, что еще четверть оборота дней — и в знатоков примутся швырять плесневелые головы сыра и арбузов — из упомянутого магазина желаний, похоже, раскаявшегося, и саму распространенную гирю голова, заведутся бить по ним коробками пыли и каменными сурдинами от оркестровых, нотными косточками, ключами, ферматами и нотной скобой, энергично рвать монологи и пейзажи с цветущим садом, бросать ящики с пчелами, и скатывать на них крыши и поленницы, и валежник водопроводных труб, прижимать кочергами решеток и палить в них из тысячи стволов, из необъятного леса с минотаврами и бегемотами, из шлагбаумов, шлангов, ножек стульев — всего, что плюется, и в конце концов опрокинут каждого. Что, понятно, не означает, что бравые ученые кавалеры не пройдут меж тетешкающихся с ними летучих-падучих реестров, чтобы вынести знамя своей учености, и что не проследуют сквозь войну, как сквозь стену, чтоб вернуться домой — к профессиональным ожидальщицам: мамулям, бабулям — и, конечно, к довоенным барышням, далее — завоенным, шикарным — не нарядом, так станом, и что не останутся молодыми и высокомудрыми…

Точнее, для весточки о волшебном исполнении желаний нашли тот час, когда Ночь Дураков уже сняла со всех дорог своих трамваи, но младые ученые скрепили пехоту, осенили надеждами и отправились через полгорода — строго говоря, за дымом, а отлучение трамваев позволило им идти — в лобовую атаку, просто и зажигательно, не сверяя взятые улицы — с устоявшимися, но распрямляя — в обход линии раздачи, то есть двигаться безбилетно, иногда — срезая заборы, дворы, углы зданий и порой устремляясь сквозь чьи-то барраконы — кабинеты, спальни, каюты, чумы, гнезда и сны жильцов, и минуя библиотеки, раскрывшие ловушки — путешествия на воздушном шаре, и плот «Медузы», и подводную лодку «Наутилус», словом, мы возвращаемся к любителям бездорожья.

С ними вместе развлекалась и повесничала северная весна: мурлыкала со всех ветвей сладчайшими альтами, то ли апрельскими, то ли мартовскими, или ангельскими сопрано, и под завесой темноты и при вольности путей греховодничала между бегущих по знаменитой ночи еще беспутней, и оплескивала снизу чужое платье, и одних дураков оскальзывала в хладные цинковые корытца луж, а другим подбрасывала не то лед, не то осколки сервизов, и возила на подмороженном — и привозила в нокаут, но честно врачевала всех в собственной грязелечебнице. Бегущие опаздывали и меняли черную воду на рыжие чернила и глину, и единственные башмаки их нахрюкивались, тупели и тяжелели, а со всех сторон в ученых кавалеров летели условные единицы литой капели, вероятно, репетировался вышеуказанный полет, а они даже тут ничего не заподозрили, но тешились скорым получением всего, о чем мечтали, и прикидывали новые аппетиты, в коей суете едва поспели — к вожделенной двери. Стремительно сузившейся настолько, чтоб принять — несерьезную порцию индивидуума: нос или взгляд и чтоб вполне деликатно для лексикона такого часа объявить толпе дураков, что папиросами для них ни сегодня, ни вчера здесь не пахло, и даже обещания не курились.

Ученые юноши подхватили объявленные слова, подкоптили комментариями и раскатали наутро гневы, но беспечальные барышни-студентки отчитались в дарении скромного первоапрельского розыгрыша. Бравые ученые возопили, что о завозе папирос в эту негодяйку-лавочку им сообщили у последней лачуги марта!.. Поздно вечером, отвечали студентки, когда в темноте совершенно не разобрать, все ли длится март — или вокруг давно апрель, а в телескопах и биноклях сиял бесспорный апрель… Город вычерненный так подвижен и скор на весенних чернилах, отвечали студентки, что его прибивает к дуракам много раньше, чем… Пока вы бежали поперек разметок распутной весны, попирая магистрали, то есть начертания и установления, письменности и царства, отвечали студентки, время тоже не скучало: вы допетрили, что это розыгрыш, определенно — в апреле. Не исключая, что вас обманули в магазине негодяев, набитом пачками папирос и другими чаяниями по самое не влезай — убьет, неужели вы не увидели в затворяющейся двери — ровные ряды всех воплотившихся фантазий? И лицемерное заверение, будто в лавочке чудес — ничего, кроме опустевшей тары, пробок, скомканных салфеток и хомутов по стенам, уж точно прозвучало в альфе апреля.

Кстати о розыгрышах, потянувших кого-то — на бега.

Двое из толпы ученых простецов, бежавших в поводырях у Дурацкой Ночи и зовущихся в ней — Костя Новичок и Гусь Потоцкий, однажды встречали в общем житийном доме — прибытие вечного лета и третье завершение курса преподанных им наук. Молодое вино, ближе к луне заговорившее в каждом — голосом доброго советчика или, напротив, провокаторским шепотом президента Америки, подсказало встречающим, что предметы, близкие по замыслу или по морфологии, то есть дублирующие, страхующие — или паразитирующие друг на друге, изрядно захламляют жизненный план. Если многое знание уже водворено в их головы, к чему — тетради, где записано то же — но с пятого на десятое и обрубками слов? Если книги поучающие, передравшие чужое твердое знание, уже отложились в ученых — всеми запятнанными обложками, надорванными страницами и пометами от поколений чтецов, не всегда довольных прочитанным, не пора вышвырнуть субститут — в окно? Далее перешли на казенные стулья, стократ отраженные и в инвентарных журналах, и в романах, к тому же обнаружилось множество вариантов, которые можно оседлать, не говоря о трюизмах — пнях, бочках, барабанах, мустангах, ослах и пьедесталах… К сожалению, у первого стула не раскрылся парашют, посему стул набросился на черемуху под окном, где вершился междусобойчик — ветки воздели вспененные бокалы, и те, конечно, разбились. Но второй стул висел филином и садился конфедераткой или ермолкой — на спешащего мимо прохожего, а то бесславно опростился в полете — в табуретку и в тюбетейку… Ходоку же, очевидно, наскучило влачить пустой шаг недалекого прохожего, и поднял к верхним гулякам лицо, вдруг собравшее под новую ученую шляпу — черты проректора университета. Каковое лицо немедленно приняло вердикт — отлучить поругателей стульев от академического знания навеки. И тогда уже барышням-студенткам пришлось бежать сквозь ночь, чтобы на другом конце ее — там, где светлее — справить комсомольское собрание и умолять и ректора, и проректора — отпустить ученым кавалерам грехи, то есть безбрильянтные стулья и выдать кавалеров барышням на общественный контроль.