Однако же не хотели отречься, воздержаться — ни от спички своего царства, и потаенная уборочная, пройдя петлистый путь, выкатывалась — на ноль, где выскоблили — и саму пустоту… и, опешив, вдруг накрывала пришельцев — небывалой заботой. Предлагались почетные места за столами, просевшими от яств, а если ближайший уже полусъеден, так в домах прилегающих и отстоящих… и предупредительно извещали, что нечистый мрак ночи — уже в трех кварталах, в двух оттенках… чтоб вы не спрашивали: — Здесь всегда так темно?.. И чтоб вам не ответили: — Да всю жизнь!.. А те, кто могут вывезти бедных кавалеров из фатальной тьмы: вагоновожатые, рулевые, пилоты, кучера, рикши, трактористы, паромщики — не сочтите за донос, но вот-вот развиднеются, бабочкин век — порхают лишь на свету.

Два пришельца поражались до слез скорому бесчестью — и горизонта, и собственному, но больше — таким беспокойствам, потрясенно благодарили — за попечение и крепкий пригляд, возводили образ свой — к быкам, сейчас выкупленным с бойни, чтоб не сказать — баранам, и, отпихивая друг друга, стремительно бросились к выходу, но, еще не достав дверей, то ли таяли в воздухе, то ли превращались в скромный дельфиниум и в хорошенький ландыш с опущенными глазами. А оставшиеся в двуногих, выдохнув страду и уже ничему не удивляясь, жадно осматривались: что ушло в невидимость, что похудело, сморщилось и поджалось — и чего мучительно недостает? Сошлись, что недостает — того несравненного, верно, до сих пор пастушествует, и не слишком надеялись, что цела его паства… И решили утешить себя продолжением празднества.

Но — ни медной чаши, изрыгающей огненную реку, ни лун и тягуна, ни куколя серебряных брызг! Пошли искать старую кухарку — в три спицы снежного колеса, няньку в парфюмерии от Зеленина и Вишневского, обещавшую налущить огни, накрутить волну и уйти из молодого веселья — на сторону прочитанных книг, спетых песен, сношенных башмаков и сгоревших дров. И в третьем часу ночного мрака ворвались — прямо к ней в сон. В котором изумленная, отрясая с ворота снег, фыркнула: какую огненную реку? Не Флегетон, нет? — и заверяла: реку вплетала — в ту гряду. Но с гряды снимались вниз вереницы слепых домов, зажмурившихся от беспощадного света, юркнувших в спирали каменных галерей, и семенили сухопарые, сухорукие саксаулы, захватив под мышкой пучок надерганных из кого-то лент или обрывки строк, а дальше мерцал — заплатанный восточный базар, не то рассевшийся на коврах, не то летящий на них и шелестящий во всех вензелях коверных — золотым песком…

А долгоносая, пестроносая старушенция вела состязание с действительностью — все дальше, и все легче взбивала сон-волчок, и уже твердила: за теми скалами, уродившимися в пунцовую стаю лис. Или на опушке того колючего лесного багрянца… Нет, продолжала трепаться доспешница, на том перекрестке, где слева направо бахвалится Аквилон, а справа налево летят пыль и пепел, но наперерез им — благая весть… где, между прочим, обнаружились на асфальте — почти петроглифы, точнее, две намеченных мелом прозрачных персоны — в чертеже то ли расследователей, то ли укладчиков, хотя окантованные держали не плющенную позу цветов, засушенных меж страниц тверди и эфира, а скорее — сбежавшую…

Пришлось встрепенуться всем, кто нес свою жизнь под этой широкополой крышей — сейчас или неотступно, и тоже включились в переборы краснеюшего и мелового…

На вершине же ночных изысканий откуда-то издали, из-за стены, вступило торжественное и гулкое фортепьяно — и опускало мрачные аккорды: сброшенные на деревенский тракт светящиеся детали небесной машинерии… или превращенные в созвездия блики всех рек и ручьев, и влекло воспарившую над смертным томлением, тщеславием и всеми неразберихами — надмирную «Лунную сонату». Ужели вместо прикрытой луны?

Впрочем, под утро нашли свой чертов медный таз — или что-то еще…

Тут и вспомнили, что когда-то где-то встречали неунывающих кавалеров. Возможно, на ночной дороге между той и другой войной, между миром и ладаном, между мартом и апрелем, и местечко прозывалось — Ночь Дураков: кружащее вдоль обманного льда, и толпа ученых юношей — условные новички в земной юдоли, условные поточные гуси бежали сквозь спящий город — сквозь Дураки, и простирали руки к исполнению всех желаний. Дорога же была — настоящая зыбь и просто огонь, так что с той злачной, урожайной реки тоже мало что отломилось.

Тут бедные гости вдруг восчувствовали — все утраты мира.

А: Листы отчета, утерявшие отчетливость

Причастный № 1001, гражданин неопределенных лет, в очках «Двуствольная чернильница ночи», сквозь которые не протаял никакой из его глаз, охотно допустил свое знакомство — с интересующим нас лицом и, предавшись ностальгии, беспорядочной скачке по отвалам воспоминаний, желанию переложить все встреченное в идущих днях — на рифмы или раздавать гранты из фондов лица, о котором мы спрашиваем, наконец — внезапному малодушию и нездоровой половинчатости, не исключил, что страсть к познанию свела их — в одном пристанище наук, но события, окружавшие познание, обложившие заросли и котловины его, и гати, и горные породы, выветривающиеся — за счет заведения, вряд ли уместно ссыпать в общую бочку, искать — единого создателя, подгонявшего сходство — к прохладе исполнения, переписчика, шлифовавшего пройденное в фосфорический блеск, кадрить в камарилью и регулировать — в одно пришествие, которое каждый рвется наращивать и купировать, или оттирать от постаментов скульптурных персон и сортировать по кучности и докучности, а недогляд закрыть саркофагом и вытоптать себе — новые впечатления… Возможна — научная школа-двойник, уже, конечно, без блеска, передравшая базовые приоритеты и перехватившая — калибр, гарнитуру и денежные вливания, пусть никто и не созерцал — оба сооружения сразу: дворец истины — либо пристанище-тень, наверняка досадно путаясь, какое из двух прогуливает свою ротонду и галереи — в зеркальных кабинетах улиц, перегоняет свой круг — в медали, монеты, разлитую по стаканам гладь? Чьи мозаики — в нализавшихся красок осколках дождя? Который рассадник выпучил рокайли и прочий анонс — на врата утра? Наконец, чьи черепицы золотятся — в чешуе проплывающих мимо?

Насколько он правильно помнит то, что мы собираемся услышать, сообщил Причастный № 1001, впрочем, в наших силах — не поднимать в рост разочарования мира, так что — nomina sunt odiosa! — настолько интересное нам лицо, или аутентичное, или совпавшее по некоторым свойствам, признакам и печатям, заполучив научное познание, отбыло вместе с печатями — в некий город, малоконкретный — в заставке и скорый на заставах, но центр наструган на фасады, хотя все круче разворачиваются — к тьме времен, однако Причастный № 1001 готов вылить на город свет и непременно даст старт тарантасу с солнцем, перелистав ранние реалии, сточившиеся до его дневниковых записок, достойных возродиться в следующих турах, или снесшись с географией того призыва, если не отклонила свои селения от ценности Настоящее — к авторитетам Совершенствование голодом и огнем или Переход запоротой порчей материи в истый дух, и не искуплены — ни Содомом, ни Гоморрой, и не срослись — с анемонами и с капюшонниками и щелкунами, с листоедами, короедами, костоедами, сердцеедами… При осечке стартового пистолета, пропаже из дневника нужных страниц или покрытии их утиным супом с савойской спаржей хорошо бы — хорошо потрясти потомков топографа, чтоб не утаили философские начала и не канули с золотыми концами, а в случае тишины Причастный № 1001 обратится — к тому, кто стал ему спутником и подхватил ладный поход — не то что из подражания, но скорее — неаккуратно вкусив отравляющий порошок дорог, наверняка пополам с пылью, и решив потоптать — каждую! Так что если его очередная не слишком безвидна, Причастный № 1001 без промедления с ним снесется… Как только исчерпает вопросы от опередивших нас — парикмахера, маникюрши и педикюрши (три уплаты единой птице), портного (шесть снующих без воскресения рук, зашивающих ножницы, нити и иглы в фасон — подноготная), и от сборщиков велеречивых присяг и ежемесячных взносов, тоже успевших перед нами, и исповедует насыпавшихся на него кураторов особенно важных дел (один сонм), налоговой службы, ревизоров, контролеров, эмиссаров, коммандос, фалангистов, бригадиров, агентов избирательной комиссии и иностранных разведок, кондукторов и прочих экзаменаторов, а также разрешит загадки, предложенные ему — Сфинксом, и заодно процедит злобу дня — официанту и поварам, и отстегнет на замедление — шалуньям-кариатидам, чтобы не гоняли прописанных на сводах святейших особ — как зайцев, а также запрошенный номер — не то вешателю одежд, не то запекшихся в них образов, не то букмекеру, и что-нибудь — опекуну его дверей, бегущему от ручки до ручки — от распашки до засева досками, до полива гвоздями и смолой, и господину, прилепившемуся к владению автопарковкой, или к заверению во владении, и пастырям всех его дорог, нагуливающих витки и слякоть — на перепадах и перебоях, и что-нибудь — взявшим в клеши его намет, оцепившим тонкие стены и влево, и вправо — собственным проживанием, несущимся штукатуркой — в громах его голоса, ржания, лая, воя, в бренчанье его ножей и жужжании ложек, цапок или вилок еретиков, в чавканье и отрыжке, в скрипках сплетниц и мебельных коллекций «Аист» или «Нюрнбергская дева», плюс ритуальные танцы и льющиеся в уши ядовитые телефоны, будильники, узкогорлые мушиные и мышиные. И не менее зловонны — обросшие шерстью по шести и семи концам и смрад химикалий и нафталина на загнивающих венках его славы, а ползущие из всех щелей гвалты вод и пулеметный треск леса, артиллерия яйцекладущих и рокот космодрома?! А грохот подошв повалившей через этот проходной двор толпы дней?! Когда терзаемые могут ответить мучителю — лишь оружием бедных: копьем швабры, зубилом и дрелью, но обязан наказаться — рублем. Заодно Причастный № 1001 удовольствует — расторопных и предприимчивых специалистов общей практики, а поскольку разговор с нами — длинен, бегло оприходует и напирающих сзади, чьи одежды халатны, как сугроб и бурнус, и хрустки, как наст, то ли по жесткости, то ли по невниманию, а также провизора и нотариуса, и любителя — порыться во внутреннем устройстве, наконец — мастеров портретного жанра, парикмахера, маникюршу и педикюршу (все та же единица, не унывающая — тремя головами), капельмейстера и пушкарей — на тот камуфлет, если его дольче вита закруглится, как один не вполне триумфальный банкет — рвотой, диареей и презрением к жизни… и, возможно, отзовется на иски медиумов и прочих беспокоящихся.