— Товарищ, что вы собой весь проход загромоздили вместо стада баранов? А каким еще языком с вами разговаривать? Забиваю на франсе и на дойче. Отчасти. И на сленге утопающих в пропасти… — а какой окривевший перебивает: — Я, только я — лучший кандидат в кондукторы! Жена сбежала, с предками покончено, потомство перелетело три моря, других сестер и братьев — ни двора, ни кола…

Ваш Сорвавший Слух Доброволец обращается к ретивой, доброезжей, рысистой армии — на гребне, к величественной двадцатке или к еще более могучей восьмерке наделенных — третьим глазом… точнее, третьей ногой, почти кентавров. В частности — к тому, кто на четырех столпах, у кого — обстоятельное седло и бордовая мантия, пропустившая поземку снега или оплетку горностая… к господину-трону Бордо, ибо уверен: подлейшие многие языки, эти непроизводительные, но пропарывающие и парафинящие столь невообразимы, так самодовольны и нарочиты, чтоб накрыть Вашего Корреспондента, просквозившего их ураганный лес — волевой лесой, ледяной нитью и бечевой, расседлать Потрясающего Копьем — в одного из скопища! Чтобы погасить лидирующего и умертвить — все, о чем звонит этот колокол, и посему неволят — перекрикивать их, выворачивая горло! Но еще ужаснее — Вернейший может не расслышать Ваши позывные, прохлопать — Ваш Высочайший ответ!

Настоятельный Друг Вашего Высочества пытался задобрить отъявленных, ублаготворить снедающих. Не он ли подбросил голытьбе — довольство, дольнюю экипировку, с отменным реализмом закусившую сии языки? Правда, не удержался — и взвил над самой сухопарой фитиль и обложил копотью грифа, а в слишком заливистых, в разнесшихся на ложных стезях их вдевал камни и в бороду — горлопанок-птиц… умору — в Дроздоборода, в почти королевствующего, единицы, чтобы взвесить все его речи. Тяжелейших же клокочущих — обесточил, поставив на рейд — с выбранными до контура башней и полынью, входящими в костяк сравнений, в каменные орудия труда, а их флаги урезал — в клок неизвестных материй… Допустим, Ваш Корреспондент расщедрился — на заношенные платья из моды великого уныния, старящие — на триста лет, на эти перезрелые парашюты, упарившиеся раскрываться… на дряблые, плюнувшие раскрываться грибы, но и направления, по которым втирают свои клекоты, свой гам травы, не свежее… Зато отличил в крикливых — крикливую-прим и включил в олимпийский резерв, премировал — несравненным ликом Юности и осыпал сирену Юности — драгоценностями… уж точно, их звукописью. Зато выгородил голякам лучшие время и выгон — полдень лета, помост и исключительную подсветку: разбил вкруг их пьедестала — помоста — костры солнц. Но неисправимые не сдаются — и умышляют, навешивают и нарезают, и жмутся только с тишиной. Вот он, высокий смысл жизни, ее динамит, динамо: пришли, нашумели — и тем свершились… Ваш Внешкор редактирует: пришли, нашумели и прекратились… прошли. Но, в конце концов, если повторяются и платья, и травы, и шумящие… так повторятся!

Однако в этом слепящем пространстве, чьи солнца расфасованы — на стеклянные и медные, каменные, деревянные и бумажные, на кимвалы, имена, счастливые номера и на телеграммы-молнии велосипедных рулей, где прокатывают по карнизам садов — садки яблок, сплющенных в медальоны пламени, а по рантам парадных дверей — след льва, где фюзеляжи трамваев и троллейбусов переплавлены из горящих планов и разносят гул и порох — на километры, хотя не догонят — блеск рельсов и гул тщеты… В этом маковом поле, чьи пунцовые всполохи расклеены на всех стенах и вплетены в косы фонтанных и иных поливальных вод, в этом разящем, сокрушительном свете даже верная Вам тень Истинного Добровольца мечется от огня и прирастает к Самому Надежному с девяти рубежей… хотя, увы, ошибается! Путается — и то подверстывается к пылу отвергнутых влюбленных, то — к сверкающим взорами изгнанникам и, наступая на их потери, и поскользнувшись и качнувшись, переплескивает их слезы — в солонки с инеем, и в кокарды идущих в море иных предпочтений и тождеств, и в диадимы выходящих из моря… Вернее, на раздолье, залитом Вашим сиянием, зрелища перескакивают с пятых на десятые — так что эти лопаты-языки, возможно, и в самом деле принадлежали — воскружившей над Вашим Добровольцем говорящей каланче и пошлякам-курантам, только и знающим ковыряться стрелой в зубах. При Вернейшем, несомненно, щелкали рапирами и выпадами провода, и что-то артикулировали светофоры, семафоры и дребезжали знаки дороги и вся кладь воздухов… Например, фонарные мачты свистели песнь официантов, пронося над плечом поднос с горящими пуншами или дискосы, им вторили верстовые столбы, пронося круги блужданий. Что-то заворачивали винторогие буйволы-капители и финтили кариатиды, исповедуя между исповедальным — дородный топлес, и бахвалились мемориальные доски, и даже провалившиеся пасти цоколей бухтели губой и вшаркивали словцо-другое… Вам определенно будет доложено более определенно, когда рассеется свет.

Дата сообщения: Тертая тетка Тысяча пересчитывала свои крыши и крыши, и каждую набирала — с нового абзаца снега и времени, с бордовой, то есть с красной строки заката, а может, раскладывала на просушку страницы книг, писем, рапортов, но скорее — на отбеливание… Да храни их библиотека — или тот неузнанный, погруженный в багрянцы светилен, уже садящихся в коптильни, тот размашистый, кто проходит метель эспланады, перелистывая семь саванов ее чистоты или семь коверкотов сна, или семь башмаков на оттаявшей под стеной полосе, и охотно превращаются в голубей, вобравших все свои выпуклости — в перья тьмы, дабы не истаяла, и заношены, не исключено, на воздушных трассах.

К дальним колоколам пристраивались — бой курантов, трезвон трамвая, и крик надсадной вороны, и визгливый скребок, неутомимо крошащий с асфальта лед.

Некто размашистый, в наметенном нарукавнике-налокотнике, раскрывал форзац перехода, снежную тропу в весну — и метил ее замерзшими ягодами боярышника и рябины…

Сразу от подъезда налево — вдоль двора, затем направо, еще раз налево — вдоль другого двора, опять направо — и дальше только вперед и вверх.

Сплошные приключения на этом маршруте, хотя разверстан — на полшляпы: от привознесшегося фаса котелка или треуголки — до потускневшего, и не особенно превратен, но и не взвешен: затеян — обыкновением и правится шутами двора, тряхнувшими из невидимой части колпака — или прямо из подсознания — квадратные чаши и пирожки с песком или ворота-насос, чтоб качали подвешенное на цепи седло и вечно входящих… вносимых — на стульчаке, плюс напутствие случая на лапе куста: малютка-перчатка с разноцветными пальцами… Эта плетущая повороты дорога выводит меня из предвзятого внутреннего мира — на понтоны, плоты и плошки неопровергнутого: расплывшаяся армада, заплескавшая — три линии обстоятельств, и материалы и формы, но кое-что смывшая… кое-какие связующие звенья.

Утренняя сторона — исход, повелительные ароматы пекарен, пеклеванные и тминные хлебы зари, сошедшие — в золотые эллипсы, параллелепипеды, воронки и жаворонки, и ныряют — в кошелки и в торбы, и в семейные тайны — каменные нагромождения на десять уровней в высь, перебиты стеклянными заплатами, лубком или индюшачьим галстуком герани и мелькающими над шестым и восьмым парапетом спицами, вяжущими велосипедное колесо…

Вечерняя сторона — возвращение блудных к себе, блудодеям: подоблачные деревья и в перескок за ними — Палкин, Малкин и Залкинд, или кизильник, чапыжник и шаромыжник, иногда приводятся в категориях света и тьмы и запираются — в снежные балахоны непорочных, а чуть сойдешь с прямой — и уже протаяли до обуглившийся основы, возопившей — в сотни труб, ибо каждому вдули — сто плетей самоволки, и пока в досягаемости фантомных, в волеизъявлении шутовства, надуваются и тучнеют прихлопами любвеобильного лета, и вверзаются юзом в письмоносцы и в гномоны.

В открытиях балующего по кущам ветреного зигзага ставят дальним петитом — отуманенный флигель, впрочем, несколько раз мне приоткрывался на отливе — иной пересменок: рассеянный сад.