Кличем покровителей разума, охрану-остроглаз, наконец — конвой, утверждающий, что не водит иного оружия, кроме доброго слова, и перебирает не четки и не цифры брегета, но галечник вдоль моря. Почему бы ей не заговорить — маленький шатер с динамитом, или грязную петарду, или ком чьих-то кровавых внутренностей, это вам не пионер-косынка — впересыпку с маминым шарфом! Пусть затушуют неопознанные шорохи и стуки, стоны и крики, писк и кашель, и саму косую старуху… саму старуху с косой! Хотя бы — заволокитят уборочную машину и ветер в ее шестернях. Все жалобы от населения. Прервите эту штамповку, клише, растопчите печати — ужаснее огненной черты. Понадеемся сложить их образную, свежую декламацию — в крепостной… в нерассыпной каменный лес, ни прогалины меж стволами или меж словами… их легенды — в свадебную рощу берез, и пробелы в стволах или солнечные реки в словах сравняются — с предвестием счастья и с золотыми фанфарами весны. Пусть уговорят прогресс — не сбивать с парада свои процессии и демонстрации, с наворота — свою шагистику.

И созваниваются с профессиональной собакой, вся, по вышки ушей, заросла черно-желтой занозой, и когда перетрясает себя и отфыркивает от сучка до сучка, заветривается край земли. Напустите разрядницу, грудь в медалях, на неуместный сверток! Срочный фас — на этот подвох, пусть унюхает, как близок ад. Или пусть та, что с блохами в конической голове и не только в ней, облизнется и будет бесстрашно копошиться в пакете потрескивающим штуцером, что-то заинтересованно распинать там прохиндейским носом.

Разместившимся неизмеримо выше, чем Подписчик на полдневную газету и на приметы быстротекущей жизни, наверняка уже известно, что Ваш Добровольный Корреспондент постоянно слышит многие языки — и не убежден в благоприятности их орбиты. Не обескураженные своей беспородностью волочатся и шепчут, информируют, компостируют, подстрекают, а что-нибудь непременно скандируют — и солируют в препирательствах, расцветают судными треугольниками, развивают уличную торговлю и инструктаж, в общем, на зарядивших антимониях всем приходится рвать горло, а закоснелое — надрывать. Многие языки, швыряющиеся оборотами, эллипсами, крюками и ядрами, обрушивающие лестницы аргументов и дремотные плиты выводов, смахивают — на помыкающих, преследующих и прижимающих Вашего Внешкора, бесспорно, Знаменосца в шествии добродетелей — или Венчающего их показательные выступления, и лишь прямая наводка сместит его — на взгляд-другой, но и в новом локусе, как тот ни зовись, примется — Распространителем и Вменителем, и разве что это — повод для преследований?

Не принадлежащие небесам особенно обостряются — на эспланаде лета, известной не меньше, по-видимому, штурмовые уши, в которые, кроме вашей внештатной двойки, желали б вложиться многие языки, колосятся именно здесь — и блокируются попарно над неспешным прибоем ступеней к трибуне, к подиуму с купой парасолей на гребне и бражкой столов по колено в легких трехногих креслах, одно из которых — возможно, от скуки — прижило четвертую ногу, взрастило мягкое сиденье и торс — бордо со снежной нитью, но и это, и те почти не объезжены — отчего-то забыли провести к столам — кофепровод и посеять круассаны и шоколад, зато Ваш Внештатник прищелкивает ко многим языкам — прозрачный аккомпанемент таких же посуд, наполненных горячим — дымящимся воздухом июля и августа, и суставчатый треск треног — то ли пикируются локтями и копытцами и заедают инородца Бордо, то ли беспокоятся под гостями, коим без надобности — экземпляры снеди, ведь чрево человека насыщается — плодом уст его, или солнце засвечивает проблему фигуративности, плюс — овации многим языкам, рвущие парасоли, надутые милому Одиссею — от дорогого Эола, плюс семижильный шелест из-за трибуны фонтанных вод, слитых с дугового прыжка из окна — или с возвращенья в окно, и выкрики пернатой мямли, птичьей копейки, и сирены автомобилей — или слитых в дальние треки рек, и зуммер кружащей над всеми — парочки стрел, длинной и так себе, обрастающих в сиятельной выси — марсовыми клинками орлиных перьев, лоскутными суриком и сепией, наконец — охи-вздохи самой трибуны, когда с расшатанной срываются купоны камней на подгнившем стебельке — и скачут на долгих цокотах, плюс выраженные на родном ей трибунном социолекте проклятья стрелам — долговязой и так себе, сплевывающим на ринг четвертные клекоты, а по полной окружности изливающим — конденсат.

Прямодушный не стал бы разводить корреспонденции, если бы не надеялся, что выше, возможно, заинтересуются, с каким материалом сватаются многие языки, что нянчат и пестуют, как патронессы огородной гряды — тыквенный или морковный овощ, втягивая его — в пятикратное проектное тело, чтобы подавило соседских овощелюбов и выкатилось — на какой-нибудь конкурс…

Как раз на эспланаде, где Ваш Внештатник читает и коллекционирует полдневное и быстротекущее и где вдруг разболтался — о говорящих к нему, об оплетающих, вяжущих и затирающих, он принял — нежданное понимание, хотя раскассированное на крупицы, на несолидные элементы, собственно и составившие группу поддержки.

— Да мне тоже вечно наложат — полные слуховые раковины! Сгребут вокруг меня все, что гремит, и поливают тарарамом, — поддержала Вашего Внешкора — первая в поддержавших, кто подобна на слух — тончайшему стрекоту фольги, выпрастывающей рождественский гостинчик, и пастушеским свирелям дождя, сзывающим — ягодные поляны и дефиле грибных шляп, и близка скольжению по склону моря — смуглотелых дев серфинга и юным ножкам, взлетевшим над станком — балетным или иным…

К сожалению, Внешкор не вполне рассмотрел — первую в поддержавших, несравненную приму, поскольку день солнечной эспланады — слепая страница. Мастерская какого-нибудь Праксителя, обстругавшего холм мрамора — до великолепной кочерыжки, до бездействующего внутри горы кумира, итого: наколовшего, по мнению создателей мнений, пропасть шедевров, которые в последние тысячелетия, увы, никто не видел — не то неотделимы от опыления граффити, не то неотличимы от всего дивизиона шедевров, слишком расставившегося…

По крайней мере, с открытием Вашим Волонтером воздушных читательских бдений огненный шар бушевал и делился, разбрасывал головни георгинов, воспылавших с велосипедное колесо, метал зажигалки-лилии и утыканные серной щепой астры, заваливал пылкими почтами — все передышки и разрядки видимого, впрягал в обставшие эспланаду винтороги-террасы — золотые туманности очерком в буйвола и в изюбря и, чтобы не голодали, подвешивал им на шею — тубы с растрескавшимся узором вереска — вереск трещин, а на жажду разгонял по кольцам брусчатки — концентричный кармин. И, перекатившись на излете — в мертвую петлю, так что сердце эспланады на миг равнялось мраку, вновь восходил на пик предприимчивости — и утишал пробивающиеся кодеры и все инициативы, и обваливал устремленные врассыпную от эспланады улицы, задымляя их начала — накачивающей начала помпой, и перебивал номера домов — на жемчужных стрекоз и баттерфляек, и перчил нос Вашего Корреспондента — гарью…

Ваш Внештатник сказал бы резче: костер небес выжигал всякое око, не считай он, что его репортерский стиль затмит — чрезмерность, с которой шумят к нему многие языки. То есть визуальные впечатления неполновесны, пробиты — развернутым на другом театре, а огульный объем, а увлекательные частности — как говорится, за отдельную плату, и приходится впечатляться с пятого на десятое — и лишь надеяться, что Приме, чертовке, еще нет двадцати пяти.

— Не прикроешься никакой дверью, тогда начнут унижать дверь! Вчера какой-то Полифем разложил у меня под порогом кошмар — и мастачил до лохматой луны! — продолжила свою повесть премьерша, ведущая за собой — разливы фламенко, молоточки бус, браслетов и каблуков, и вихри веера и подолов. — Был очень динамичен, валил на понтон моей двери — дуплистые утесы с ботвой в ноздрях и вырванные туннели. Так загипнотизировал, что я чесала навстречу — скорей распахнуться. Но оттуда грубили: да не к тебе, не хрусти запорами, не расшпиливайся!.. И мигом сплели сказочку о соседях, купивших мебель, притом — ни тебе мебельной фирмы, ни адреса магазина, ни бюро перевозок. Что называется, закон о рекламе!