— Значит, аллигатор оратор информирует прилегающий метр, что шумовики и лобовые трикстеры — я?

Бакалавр укрупнялся изумлением и ужесточался, и подмешивал к господствующему чувству — наползающее поле огня, и акцентировал сожаление о поплывшем знании и расстройстве многой мудрости.

— Если оратор присутствовал при утряске его заносов и переносов, разве он не видел, кто — инквизиторы? — спрашивал Бакалавр. — Кто экзекуторы? Нюхальщики архивной падали?

— Расхожие лица героев толпы, так я их называю, — сказал Павел Амалик. — Лицо неуловимо — и это лицо сармата.

Нетерпеливый в героях поднимал вверх аукционный палец и репетировал между ценами и уступками, и ремиссиями — ведущий жест каменной шинели.

— Наверняка были в масках «Мужество», «Правота», «Сила», «Живее всех живых»! И возглашали: долой теневую реальность! Бесплотную, спрятанную между страницами, продавленную в подвалы, непристойную, выпивающую нас — до сажи! Прибывающую и прибывающую — и вот-вот взорвет покровы! Так могли рассуждать — ваши погромщики, заглушая — меня, способного в роковой миг возглашать — твердое не то, — говорил Бакалавр. — Деловито подкручивать центровку и блефующие задворки… колки, резцы, шипы, серные головки минут.

И почти уверенно выводил стопу — на следующую базу, где нет покровителя Амалика, но безнадежны разлука с ним, и голубой приворотный снежок меланхоличней, чем блюз, посыпает загубленное свидание.

Возглавляющий пирамиды пыли Павел Амалик никогда не одинок, потому что щедр: вокруг него витают птицы слов — птицы от влюбленности и от ярости, птицы от нетерпения и от нетерпимости, и туземцы с песьими и кошачьими головами, и с головой-сраженьем, и летающие печати — стаи и стаи, которых подкармливает — философскими наблюдениями и зажиточными, справными, пышными мнениями, изысканиями, прогнозами, предвидениями, интуициями. Каковое кормление традиционно и совершенно, как рифма, прошедшая время и всех поэтов… как соединение просветительской работы с карательной практикой.

Вспомнить: многие влиятельные персоны снисходили переброситься парой глагола — с безымянными стаями, пока сами вытягиваются из снов, погружаются в воды утра и что-нибудь погружают — в себя… пусть впорхнут, и свищут, щебечут и гукают — вынеслись из ниоткуда и имеют хороший запас жизненных анекдотов.

Сердцеед Амалик выспрашивает у каждой стаи — кто святой ей покровительствует? Чтоб не отбояриться, но интересничать и кадрить — и окольцевать своим именем, для кого-нибудь — непроизносимым… и, забыв, что уже многократно бросал налетевшим — свои драгоценности, опять кормит, но, посеяв любимые разносолы вечно голодных, бросает им — подозрения, усыпительные обеты и заверения, бахвальства, подставы, киксы…

Если необходимо пустить с губ — что-нибудь величавое, но не пузыри, почему не дарить заповеди и параграфы — привязавшемуся к ноше «Дверь», ищущему внутреннее наполнение роли, кроме гиподинамии, — и отгрохал себе два лица: случайное — и устойчивое, и стоячее, или — судьи и неподсудного, обуржуазившееся — и обмещанившееся, в общем — конкурирующие организации. Гнать лохматые стаи — к одному из Янусов, кто сливается с поджарыми атлантами летнего леса, перебрасывающими друг другу изумрудные от натуги мешки с ветрами, зажигалки и отсверки, и сошелся с перерывом зимнего леса — на захлопнутые переплеты, шезлонги, ширмы, и черные кофейники и пустые перчатки, на грызущиеся челюсти гардеробных крючков — и не сбежит, чтоб явиться — в другом месте, потому что уже расставлен — и на ближних, и на дальних дверях, и справедливо предположение, что покровителя услышит — сразу весь лес.

Лицо караулящего дверь, адресованное Бакалавру, произносило:

— Я уверен, твои поступки толкуются как попало. Меняю погром — на примятый флэш-моб! Назначен день и пик, и откуда ни возьмись — твои сомножители геройские: адреналинщики, загонщики, зубробизоны, йети, выкипевшие до контуров или до котурнов, до каркасов, пружин, артерий… и уже крепчают — в единый строй, и громят и топчут. Но свист, или обознавшийся зов: «Обедать!», хлопок поплавка в подземном рву, хруст весла или биты — и пошли врассыпную… вразнос, в распад. Не хватает на пиво — сбацают что-то в подземном переходе: канцону, манифест — и разлагаются дальше.

Посвященное Амалику вторичное лицо Януса сообщало:

— А вы с вашим монологом об архиве на невидимом побережье — как спортивный обозреватель в еженедельнике, кому не пофартило — представлять матчи по четвергам, а главные разыгрались — в сдувшуюся субботу, и рекорды забиты ушедшим в кучу воскресеньем, их давно обглодали газеты и первого, и второго утра, так что грузит читающую публику — состязанием микроскопов: суть спора и приз не разглядеть, и победы снесло к нездешнему летосчислению.

— Соединение погром и я — существует лишь в рапорте оратора, давно потоптавшего регламент. А как мне жить дальше — с таким подозрением? Все дальше и шире — с таким обвинением? — возопил Бакалавр. — Как смотреть — в доверяющие, вопрошающие, испытующие глаза встречных?

— А кто сказал, что я связываю вас с погромом? — надменно спросил покровитель Амалик. — Я подумал: что, если я начну говорить с вами аллегорическими сюжетами? Притчами? По большому счету — совершенно равно, о чем… Бьюсь об заклад, предмет несуществен! И конкретный повод, обрекший меня на скитальчество, — ноль. Я не смог бы утвердить однозначно, чем разрушен архив — внешними или внутренними факторами? Неопределимость причин — из-за сложности и многоохватности подхода. Иногда мне и самому едко хочется подавить наши коллекции…

Передатчик в лесном кармане дозорного, скулящий и болтающий сам с собой, или заброшенная в кусты рация вдруг спохватывалась о насущном и хрипела:

— Эй, кто-нибудь, отпрягите баксов пятьсот до какой-нибудь зарплаты!

Сквозь шатию спорящих пробирался чистильщик с ледяной головой, половинчатостью одежд — совместитель, аполитичный, призрак, снизу — синяя клининговая служба, прославляющая на лампасах — санитарию и себя, дарующую — очищение, чистку, порку, и сорвавший идею верх — перестарок-пиджак, чей правый рукав — малощепетильный пасынок, приштрихован снаружи — скобой неровных, зубцами, будто над усыновлением расстарался — слепой и для осязательности шил драное — дратвой, а может — полный грубиян. Пересмешник нес на руках стихийное чудовище, вздумавшееся из несколько щеток, отвлекающее на шорох и плеск — лохмы, клочья, и мусорные хвосты, и растрепанные геройские бороды…

Гора опустившихся воздушных шаров, опустившихся со вчерашних торжеств или с недельных неряшеств, сложилась в углу конкорса — в фигуру «Пушечные ядра. Запас на первое время».

От ретирующихся районов прошлого века, семидесятые улицы, приглашена Женя Винокур.

Из мачтовых, из виднейших, неприсоединившихся: дом-предприятие «Не та скорость, не та разворотливость (не те, кто вы думали). Три дочери». Старший партнер — дочь борьбы с узурпаторскими режимами Клавдия Петрова, старослужащая, но уже перебросилась с ратоборства — на стенографию, преображение скорописи — в холодное дыхание зимы, гарнитура стандартная — гвозди бы делать из этих букв… заколачиваем тираж — пять экземпляров, один двусмысленнее другого. Средний партнер — дочь Клавдии Женя, в запале директор студии (студийцы, студенты, беспутники папы Студебеккера…), но капля по капле — директор иглы и нити, хотя студенты — беспутные компании, ежовник и любка бездорожья, еще прикатывали Винокурше — пенношумные ночи, перестановки в природе и обновы в собственных именах, или привычку — вкатываться в любое Женино расположение… но больше — в одно и то же. Младший партнер — дочь Жени от первого мужа и, согласно надеждам, не последнего, голубица двух половин, правая присборена — в сухолом, в хворост, и чтоб не заметили и не загребли к костру, сошлись на классике: прятали младшего партнера — в лесу таких же, в интернате леса, но поджидали, что вот-вот сконцентрируется на равновеликом, восхвалит симметрии, и немедленно вернут — здоровому обществу, даже зачеркивали лесные дни… хотя документально кресты еще не подтверждены. Но пока время припахивало себе новые слободы и хагады, и деревянных богов, и чье-то пальто с показавшим зубы песцом, и ревущий в ночи холодильник «Саратов» — с почти несъеденной фаршированной почти щукой, вдруг распотрошили — и Женю Бедокур. Ну, допустим, что-то нарыли, допустим — вычистили подаренное мне при рождении Зиждителем, допускала Женя, но отчего ж зашили таким разухабистым казарменным швом, не говоря уже — не той строчкой? Клялись — жизнью чемпионов, а подметнули ту же профурсетку?.. Осмеяв хламные руки в белых рукавах, Женя Бедокур тоже увлеклась творчеством под домашним арестом, подпольными кукишами: что ни срежешь, где и с чем ни сошьешь, налицо — шик-модерн! А чтобы принять славный обед в несколько перемен — и самой, и внакладку с геройской барабанщицей Клавдией П., поперхнитесь ее тамтамы и пишмашины, и подбросить розовощекий фрукт — в третьи голубиные чащи, где чаще плодятся шишки, в зеленые кабинеты, друзья толкали своих друзей, и соседей, и домогающихся красоты встречных — ошиваться у Жени, а особо частил с неодетыми доверительницами — первый муж, было б с кем экспедировать приветы и уже не спешить с этим расточительным пособием лично, заодно удостоверяться у засланных, что шарашка несокрушима — кондиция! И габариты, и слезы, и галлюциногены. Кто оспорит, что прожектерки, наносящие деньги и иные материи, хуже, чем первый нищеброд: может, кто-то и завернули в студенты — пролетом, муж же не из последних был — вечный студент, фланирующий путями многой мудрости, итого — вечный дух познанья.