Словом, Женя Смолокур держала собственный салон — Никитский ботанический сад, он же Никитская кухня — хрущевская вегетарианская, батоны шелка и штабели штапеля, точнее — притрушена патронками и патронами табака, в закоулках — закатные клубки и подушки с иголками, травяной ковер — лоскуты, мел и пеплы… или кисти и краски. В этой раскаленной стихии, обложенной барабанами, Женя Смолокур поднимала в рост — налитую прелестями обмундировку и приправляла тесьмами, ветвями, коновязью, чалкой. В садовой канцелярии воспалялись патрон от патрона, ветка от вервия, и тема от провода: пробег телефона, то есть наговор — нет таких числ… и, пренебрегая устными приношениями, Женя звонила напрямик — и первому мужу, и его метрессам — сегодняшним и вчерашним, и армии детских врачей, тоже проведенных в поклонники, и авторитетам партийным и уличным — все игры против вас в прошлом, сейчас я ваша! — и умоляла угнать для нее машину и подбросить с подарками в дебри леса, а после вывезти назад. Зажав меж плечом и ухом телефонную дудку и в устье помадных губ пыхающий патрон, Женя Смолокур измеряла сантиметром клиентку, а на плите подскакивал кофе, а ветеран-ударница Клавдия П. покрикивала из офсайда, с печатного барабана «Москва» — печатный совет, как должно кромсать или кроить, как отстричь от уха проводные совещания, выплюнуть патрон — и вообще задавить дочиста, взять ножницы с голубым кольцом по пальцу-пастырю и запендюрить — не так, а поперек, и пересортировать порядок действий и укоротить жесты.
— Петрова! Не бренчи советами, когда твой ребенок творит посреди всякой контры! — парировала Женя Дымокур сквозь патроны и барабаны не менее громогласно. — Твой ребенок — свободный артист и продолжает открывать себя в каждом дне.
Со своими заказчицами, агентами дружб и сочувствий, Женя Медокур тут же принималась на ты, подавала кофе, распечатывала свежую коробку патронов и протягивала руку еще за чем-нибудь нужным — в панораму-неразбериху «Кусты и конфорки», в ядовитые испарения — и отдергивала, ибо фактура не раскололась на контору и сад — смешалась в противоречиях и не сдавалась ни конторе, ни саду. Женя примеряла на клиентку этюд платья — струящиеся зигзаги и развилки, ах, что за планки, хохолки и задувка, и зыбун и зубчатый подол! Ошеломляющий, почти несбыточный эскиз: набросок ткани. Наряд, который не надевают, но просительно кланяются, чтобы разрешил — зайти в него, рассыпая благодарности, просочиться, возможно, заползти…
— Вот в таком фасоне я однажды ввернулась к какому-то кабинетному кабанчику — упрашивать за Голубку, ты бы видела, как там отмякли рты! От вахтерских до секретутских. До сих пор не сомкнутся, — сокрушалась Женя. — Так что пусть мой первый муж не надеется, что я утратила вкус и перетираю свое разбитое чувство. Передай ему: мой график расписан на много лет вперед… и осколки сердца — тоже. Ты ведь у меня — по его наущению… по рекомендации и протекции? Слушай, а ты ему кто? Дай отгадаю. Вечернее упоение, Анна София Мария Каллас? Прыгнувшая из торта отличница — без одежд, но с конспектами сразу по всем курсам? Нет, ты — староста группы, подмахивающая посещение занятий и стипендию? Да ладно переминаться с ноги на ухо, я похожа на допрос? — смеялась Женя. — Все равно его дух не переводится — в моем телефоне… Дух познанья! Но в нашу ли тесноту, в наше ли постоянство — тело, алчущее услад бытия — валом и в проброс наших скромных предложений? Тюремная затоваренность — в его мемориальных комнатах! Я тебе уже признавалась, что обожаю крошечных детей и необъятных мужчин? Он не относится ни к пикколо, ни к бульдозерным.
Заказчица не сходя с места очаровывалась и вступала в болельщицы высокой Жени, спасение в высотах, так что прощала координатору иглы — и отчаянные, и откофеенные колкости, тем более заслана — отнюдь не указанным мужем, а тем, кого Женя не знает по-настоящему: кто бросил Женин амур — ради… но бросим — о присутствующих, что прения вина с водой. Голод — голодным, а сытость… А если пресыщенная робко отнекивалась от третьего кофия, в семидесятых улицах примерной ровни — рыжей стружке из круглой картонки, Женя объявляла:
— Вот сейчас распорю эту достопримечательность — новую ферязь на твой организм, и аривидерчи Рома. Как-то я распорола девушке готовый костюм. С жилетом, с блузой и с носовым платком. Только что наряд — и уже детская неожиданность. В нашем доме не славятся «не хочу»!
В четвертой кофейной гуще вскрывался более завлекательный чертеж событий. Вдруг Женя Винокур понижала голос.
— Слушай, а почему нам не отметить твое новое платье? Петрова тырит от меня водку, но и я, и мои гости знаем, где притаилась белочка — в ее мелкотравчатой горенке, в дырявом саквояжике под окном. Как прочее остальное, если за Клавой опять придут. Тс-с! — говорила Женя. — Я надеваю кофту с огромными карманами и как будто иду искать красные нитки!
Женя Винокур возвращалась с трофеем в кармане и, проходя за спиной перкуссионистки, снимавшей бум со своих тамбуринов и скрежет с каретки, фрондировала: задорно хватала ветерана под микитки. А Клавдия П., упустившая общее направление и не слыхавшая — ни машин, ни шагов, превращалась — в визг бегущей от тигра лани. И в увлеченное начисление Жене еще многого деликта.
— Скажите, пожалуйста, — ахала Женя. — Дочке нельзя поиграть с мамой! Сразу подсидки, сговор с сатрапами, война за рынки сбыта!
Затворив кустящуюся кухню, Женя наливала заказчице и себе по рюмочке и рассказывала:
— Тут еще один жених со мной познакомился! Прогулял, как болонку, в дендрарий. Представь, обещал: если завтра будет хорошая погода, мы снова отправимся на прогулку… Так я не снесла сколько счастья — мне одной! Рванула к недоброшенному любовнику — разделить ночное дежурство в детской клинике — и все, что пошлют в ординаторскую бог и признательные родители маленьких пациентов… — Женя меняла отгоревший патрон на полный дымом и продолжала: — Обратно я ехала на рассветном «фиате». От слова фи. Машина со струями из ноздрей… — и, поднеся к губам вместо микрофона рюмочку, пела с цыганским петухом: — Я ехала домой, душа была полна… Спасибо, не отмахнул к моим ногам бетономешалку!
Наконец, в доме-цехе «Три парки» в самом деле затеялся муж Второй — и притом в превосходствах лет: десять баллов полнокровия и зажиточности против Жени, и та же десятка завершенности — над лесной Голубкой: застрявший меж ними Буриданов осел, но определенно волочился за всеми естественницами, увивался за математикой, ферлакурил с физикой и вертелся при драме, то есть — опять от студии «Штудии». Однако прикрыт фамилией — чудо-шляпой с колокольцами и звонками по всему полю, можно ринуться замуж лишь за фамилию — даже мимо несущего.
— Подписались на верность — в блатном загсе. Сочетающем — в гузне у медведя, — рассказывала Женя, вымеряя очередную клиентку. — В чугунном тухесе января! — и искала карандаш и какую-нибудь поверхность, готовую принять на себя данные гостье сто десять — сто десять — сто тридцать, но и те, и эти зависали в дыму. — Так что невеста выдалась в двух кофтах вот с таким карманом — слоновьим ухом, плюс жаркие панталоны с начесом и фата в стиле малахай… сейчас надену цитату… то есть кофту — процитирую тебе свадебные торжества… а второй брачующийся, чтобы не рассыпался на озноб, пургу и мелкую жопу, был упрочен спиртом.
Но и тут все надеялись: Второй — не последний, впрочем, насытив надежду, можно ль надежду питать? Нет и надежды на то… Хотя муж Второй расковался и расфрантился, отточил потребности — от похвальных до совершенных и продолжительных, раздвинулся в Жениных объятиях — по гостеприимству их и в традициях дома вышел в ударники: и в оценках, не так полученных, как отпущенных, и в ежемесячных взносах — в избитые сюжеты, отбивающие его друг у друга, и переколотил все кувшины с временем, запасенным впрок…
Однако по письменном заверении о снизошедших на Второго премудростях открылось мужу, что всякое знание отравлено сомнением: хорошо ли, что лист, и снег, и пыль зачастили сходить к нему с барабанным боем и с топотом кобылиц? Настолько ли сущее — табак и дым, что пути к подробностям смутны, а бутоны-штепсели, распустившись искрами, долго ли освещают? Как опровергнуть бесконечность падения: не только остроты ножей и халатов с шелковою кистью, но культуры обслуживания, и зубных протезов — белых роз лепестков, и бдительности, что вот-вот отбросит различие меж батонами хлеба и батонами ситца, и задвинет горшки обеда — в горшки ночи, а полный мех вина — не успеешь облизнуться — уж пустая кожа? И если человек в Никитской проталине, в сей протаявшей мастерской — и швец и жрец, и штабист-диспетчер квартирного кофе — скверного квартерона, то налицо — вряд ли недоработка, скорее липкая нерасчлененность, и скорее все перечисленные — варвары, но есть ли от этого польза под солнцем? Может, обескураженному в ликовании чувств лучше было явиться — на похоронную вечерю, чем на свадебную?
